Браун спрашивал его и Винера, кто в этих местах самый опасный из сторонников рабства.

— Конечно, Дойли — и отец, и сыновья. Они на Юге охотились на беглых рабов, разводили и натаскивали собак-людоедов. И здесь уже поймали несколько сбежавших черных парней. Они и братья Шерман ежедневно пьянствуют с головорезами.

Оливер и Фредерик тоже знали про Дойлей.

— Отец, помнишь, когда мы изображали землемеров в лагере алабамцев, помнишь, как тот усатый индюк в шляпе и в блестящих сапогах хвастал, что они скоро очистят берега Поттавотоми от всех аболиционистов: «Мы их выкурим, как ос, перестреляем, как кроликов». Ты спросил: «А разве туг есть аболиционисты?» И я чуть не засмеялся, ты прогнусавил совсем по-виргински. А он и выложил, не запинаясь: «Как же, как же, целый выводок янки Браунов, немцы Бонди, Беньямин…» — никого не забыл. Мы удивились, откуда он знает, они же только-только из Алабамы заявились. Но потом, на следующий день, я видел, они встречали старика Дойля и Билла Шермана: «го-го» и «га-га», встречали как дружков-приятелей. И понял, откуда они все знают.

Винер сердито выколачивал трубку о ствол.

— Дойли отпетые негодяи, но Билл и Генри Шерманы тоже не лучше. Сколько на их совести грехов, они и сами уже, наверное, не помнят. Они вместе с Дойлями ловят беглых негров, истязают страшно, у них руки в крови. В трактире Шерманов всегда собираются миссурийские головорезы. Мой сосед Бонди, когда приехал прошлым летом, пошел к Биллу как к земляку, он ведь родом тоже из Германии, хотел познакомиться по-соседски. А тот ему: «Мы с братом, правда, родились в Ольденбурге, но теперь мы — американцы, южане и не признаем никаких других земляков. Все подлые негрокрады, все аболиционисты проклятые, вольноземельцы, откуда бы они ни приехали, наши смертельные враги. Мы знаем, что и ты, и твои приятели дружили с янки, скажи всем — здесь вам не жить, убирайтесь, пока еще кости у вас целы».

Мы думали, это просто угрозы, но именно Шерман и Дойли привели шайку головорезов в мою лавку, все разграбили дочиста, не меньше чем на семь тысяч долларов. И они же разгромили лавку тихого старика Морзе, избили его, накинули петлю, повели вешать. Поиздевались, а потом отпустили еле живого, грозили, что убьют его и сына, если они не уедут, и то же самое будет со всеми другими.

Браун слушал, изредка спрашивал:

— А еще кого помните из таких негодяев?.. Надо всех знать. Надо помнить, у кого мы в долгу.

Тоунсли, Винер, сыновья Брауна и Генри вспоминали имена, рассказывали об угрозах, нападениях. Разговор у костра не умолкал до ночи. Все согласились, что хуже всех, пожалуй, Дойль с тремя сыновьями, братья Билл и Генри Шерманы, пьянчуга Уилкинсон — северянин, который стал хуже любого южанина. Наконец Браун сказал:

— Пора отдохнуть. Завтра будет трудный день. Прочтем вечернюю молитву.

Улеглись, кто в фургоне, кто под ним. Браун еще долго сидел один, подкладывал хворост в костер, читал Библию или глядел на звезды, безмолвно шевелил губами.

Когда начало светать, он разбудил Тоунсли и отвел его в сторону.

— Вы проводите нас к реке, покажете дома Шерманов, Дойлей, Уилкинсона… Вы ведь знаете их.

— Знаю. Но что вы собираетесь с ними делать?

— Раздавить ядовитых змей, грозящих добрым людям… Очистить берега Поттавотоми от убийц и поджигателей, воздать око за око, зуб за зуб.

— Вы хотите убивать их сейчас в их домах, сонных, безоружных, при женах и детях? Нет, сэр, в этом я вам не помощник. Я солдат, я готов сражаться. Моя рука не дрогнет в бою, когда передо мной будет враг, вооруженный, который целится в меня, в моих товарищей…

— На троне войны бывают и засады, и нападения с тыла.

— Бывают. Но и тогда солдат разит солдата, и оба знают, что идет война. А вы хотите, чтобы мы, как палачи, как ночные убийцы…

— Нет, как орудия господней кары за кровь праведных… И сейчас уже идет война: разгром Лоуренса, гибель честных людей. Вы же слышали вчера, как головорезы пируют на пепелищах, они считают нас трусами, растерянными, бессильными трусами. Поймите, нас еще слишком мало, чтобы выступить в открытый бой, но мы можем нанести нежданный и жестокий удар. Пусть все узнают, что преступления не остаются безнаказанными, что мы и наши единомышленники не овцы, безропотно бредущие под нож мясника, а воины, разящие внезапно и беспощадно…

— Нет, мистер Браун, я так воевать не буду. Может быть, вы и правы, но мне уже поздно переучиваться. Моя жена пила кофе с их женами. Наши дети учатся в одной школе. Охотно пойду с вами в бой в открытую… Но сейчас я уеду немедля. Покормлю лошадей — и прощайте…

— Вы никуда не уедете, мистер Тоунсли, я не хочу и не могу принуждать вас вместе с нами выполнять грозную волю, я уверен в том, что нами движет его карающая десница, уверен так же, как уверен в том, что вон этот мутно-красный диск в тумане есть благодатное солнце, что оно будет подыматься все выше и будет двигаться именно туда, а не сюда. Я не хочу вас принуждать следовать за мною. Однако я не могу вам позволить нас покинуть. Оставайтесь и ждите, пока мы исполним то, что нам предначертано. Вы не желаете помогать нам, но вы же не хотите помогать нашим врагам.

— Ладно, мистер Браун, сэр, я буду ждать.

Проснулись все. Браун прочитал утреннюю молитву, потом каждому дал по куску жареной рыбы, кусок вяленой говядины и кукурузную лепешку, подогретую на углях. Опять помолились. И тогда он сказал:

— Сегодня мы уничтожим самых гнусных из вражеских вожаков — Дойля, его сыновей, Уилкинсона, братьев Шерман.

Сыновья глядели испуганно, недоуменно. Винер молчал, то раскуривая трубку, то ковыряя в ней щепкой.

Генри спросил осторожно: — Но сказано ведь: «Не убий». Сказано: «И поднявший меч от меча погибнет».

— Да, именно так. Но первыми подняли меч те, кто убил Барбери, Доу, Риза Брауна, двух юношей на этой неделе, кто разрушил пушечными ядрами Дом свободного штата, сжег город Лоуренс, пролил кровь сенатора Самнера — защитника правды… Вы помните, как южная газетка хвасталась девизом головорезов: «Война до ножа, а нож до рукоятки!» Они уже вонзают ножи. Если мы не отомстим сегодня, завтра будут новые жертвы.

Трубка Винера потрескивала и булькала. Он сплюнул в кусты — длинная желтая слюна.

— А вы надеетесь, что если мы сегодня прирежем Билла Шермана и дюжину других подлецов, то остальные сложат оружие или удерут в Миссури?

— Нет, мистер Винер, только безумец мог бы питать такие надежды. Но я уверен, что мы напугаем их. До сих пор убивали они, убивали безнаказанно, упиваясь жестокостью. Теперь они узнают, что и мы умеем убивать. Самые трусливые из них, — а ведь трусы всегда и самые жестокие, — возможно, вовсе уберутся из Канзаса. Но и все другие станут осторожнее, и, значит, меньше будет жертв среди наших друзей. Мы с вами научились противоборствовать пожарам в прерии. Роем Канавы и зажигаем встречный огонь. Злодеи разжигают пожар войны во имя рабства — погасить его можно только огнем. Свобода Америки завоевана в кровопролитных боях, и свобода Канзаса требует жертв. Нам предстоит совершить жестокое дело. Я указываю вам, против кого обратить оружие, и приказываю разить беспощадно. Приказываю и требую беспрекословного повиновения. Ибо я сам буду в ответе за все и перед небом, и перед адом. Да, это я приговорил к смерти негодяев, во имя свободы, в отмщение за мертвых друзей и ради безопасности живых. И на мне будет кровь, которую вы прольете, я принимаю на себя грехи моих кровных, моих сыновей и ваши грехи, Винер и Тоунсли… И я приказываю поднять меч сегодня в ночь. Днем мы не можем застать их врасплох, днем наша малочисленность обернется против нас.

Винер ухмыльнулся.

— К тому же сегодня суббота. Надо чтить…

Браун посмотрел пристально и гневно.

— Стыдитесь, Винер, ваша глупая шутка вдвойне кощунственна. Мы готовимся обагрить руки кровью. Пусть это кровь злодеев. Пусть мы вершим святую месть. Но ведь мы прольем человеческую кровь. Нужно молиться, а не зубоскалить.