Старший индеец отвечал так же спокойно, негромко и неторопливо:

— Черный Лис верит, что белый вождь говорит так, как думает. Глаз вождя Осэва видит далеко, видит, что скрыто за улыбками. Ухо вождя слышит, что молчит за красиво говорящим языком. Сейчас он видит ясный свет в голове белого вождя. Сейчас он слышит его сильное честное сердце. Но этот белый вождь и его сыновья не знают всех белых людей. Как Черный Лис и его брат, которого белые называют Джонс, не знают всех красных людей. Бог белых людей велик и могуч, но даже он не мог защитить своего сына, когда злые белые люди убивали его у столба пленников. Те, кто убил сына своего бога, могут произносить слова сладкие как мед, но дела их горше, чем желчь змеи. Мы уже знаем белых людей. Мы знаем, что таких, как этот белый вождь, мало — меньше, чем солнечных дней зимой. А тех, кто обманывает, грабит, убивает, много, как дождевых капель осенью. Поэтому мы не хотим новых домов, не хотим возделанных полей, не хотим церквей и школ, не хотим проповедников и учителей. Нам и теперь уже плохо, станет еще хуже.

Старый индеец говорил медленно. Каждое слово с усилием вылезало из гортани, а тонкие темные губы едва двигались. Он сидел точно окаменевший, в тяжелых складках плаща, глядел прямо перед собой, чуть выше плеча Брауна.

— Речь моего друга Черного Лиса — мудрая, правдивая, скорбная речь. Он видел много зла от белых людей и немного добра. Но ведь он видел только малую часть белых людей. И мудрость Черного Лиса еще не достигла правды бога; лгут те, кто говорит, что есть бог, отдельный для белых. Нет! Он создал землю и все, что растет и живет на ней. Люди с лицами цвета меди называют его Гитчи-Манито, но они еще не знают или, увы, не хотят знать о жертвенной смерти на кресте сына божьего. Он умер и за вас, за ваших отцов, братьев, за детей и внуков ваших, сэр Черный Лис.

Браун достал из кармана темную книгу, стал читать псалмы. И заключил:

— Мы смиренные пахари и скотоводы, но мы верно служим богу, и поэтому все добрые люди — белые, черные и меднокожие — нам братья. И напротив, все злодеи, откуда бы они ни шли — с Севера или с Юга, кто порабощает, обманывает себе подобных, кто грабит и убивает невинных, наши враги. Из-за этого они нам вдвойне мерзки, хуже диких зверей и жестоких язычников, ибо те не ведают, что творят; мы смертельные враги учителей лжи и проповедников рабства, мы не пойдем в их церкви и в их школы. Вместе с вами, вместе to всеми добрыми, честными американцами — северянами и южанами, индейцами и неграми — мы будем возделывать свободные нивы Канзаса, пасти стада в свободных прериях, охотиться в свободных лесах.

— Рель белого вождя мне приятней, чем теплый весенний ветер после холодной зимы. Пусть белый вождь всегда знает: Черный Лис его друг, хотя мысли у нас разные. Но разные птицы мирно живут в одном лесу, и ястребы угрожают им всем…

В октябре стало еще холоднее, дожди лили ежедневно, дули яростные ветры, потоки воды захлестывали дома. То и дело приходилось заново забивать землей и мохом щели в недавно срубленных стенах, чинить крыши, навесы, отводить ручьи, затекавшие под очаги и в жилье.

Ненастным утром пришел фермер, живший в нескольких милях, и с ним приезжий — оба взволнованные. В Канзасе пролита кровь. Сторонники рабства напали на лесопилку Коллинза, который собирал единомышленников, чтоб создать тайный отряд «Легион Канзаса». В перестрелке Коллинз был убит, а убийца ранен, и его уволокли через границу в Миссури.

Брауны устраивали жизнь. К ноябрю в домах сложили печи, полов настелить не успели, но стены подвели под крышу. Люди стали лучше защищены от дождя и ветра, под навесами желтели штабеля дров. Из труб с железными колпаками от дождя — их научились прилаживать так, чтоб не срывало никаким вихрем, — серыми прядями то густо клубился, то стелился дым. Было тепло и домовито. Теперь были теплые углы для детей, для больных. Болели почти все.

Браун утверждал, пока жар не валит с ног, лучшее лекарство — работа: кормить скот, пилить, рубить дрова, заготовлять хворост, достраивать дома.

По вечерам, после ужина и молитвы, на очаг ставили котелки с кусками свинца, плавили их в деревянных и глиняных формах, отливали пули для ружей и пистолетов. Женщины шили патронташи.

Но снова тревожное известие: убит молодой парень Чарльз Доу, переселенец из Огайо. Убийца-виргинец, житель того же поселка, сторонник рабства, он рубил лес на делянке Доу.

Митинг вольноземельцев принял решение требовать немедленного суда над убийцей. Сосед убитого, Бронсон, был очевидцем, его рассказ стал основой обвинения. В ту же ночь Бронсона вытащил из дому отряд миссурийцев, почтмейстер Джонс из миссурийского городка Уэстпорт, ставший шерифом с помощью своих приятелей, арестовал Бронсона по обвинению в «угрозе общественному миру и жизни граждан».

В городе Лоуренс собрался отряд в полтора десятка всадников с ружьями, они перехватили на дороге шерифа с арестованным. И хотя миссурийских головорезов было больше и вооружены они были лучше, но никто из них даже не пытался противиться, когда на них навели ружья и пистолеты.

— Хэлло, мистер Бронсон, мы приехали за вами, добро пожаловать в Лоуренс.

Джонс орал, что он шериф и везет арестованного по законному ордеру. Но ему ответили:

— Мы не знаем никакого шерифа Джонса, мы знаем почтмейстера Джонса из Уэстпорта, и ему нечего распоряжаться на территории Канзаса.

Бронсона увезли в Лоуренс, а Джонс помчался к губернатору территории, толстому пьянчуге Шэннону, с жалобой — аболиционисты подняли мятеж, отбили силой арестованного бандита. Гонцы разъяренного шерифа поскакали в Миссури за подмогой. Губернатор колебался, не зная, как быть, но тем временем несколько вольноземельцев сожгли дома убийцы Коллинза и двух его приятелей. Теперь уже все газеты сторонников рабства кричали о мятеже, об измене, о смертельной опасности. Губернатор назначил Ричардсона, офицера из рабовладельцев, генерал-майором «гражданской милиции», которую тот начал формировать в Лекомптоне — городе, населенном главным образом сторонниками рабства. Одновременно губернатор телеграфировал президенту, просил выслать федеральные войска, он боялся, что жители Лоуренса будут сопротивляться милиции и дело дойдет до гражданской войны.

В городке Уэйкарьюза на реке Канзас недалеко от «мятежного» Лоуренса к началу декабря собралось больше полутора тысяч всадников, пехотинцев и даже артиллеристы с несколькими пушками — милиция территории. Настоящих канзасцев среди них было меньше сотни, все остальные из южных штатов, главным образом миссурийцы.

Жители Лоуренса избрали комитет общественной безопасности, который разослал письма и гонцов с просьбами о помощи в другие города Канзаса и в северные штаты. Из Блумингтона, из Пальмиры, из Топики и Оттауэй-крик двинулись на выручку отряды конных и пеших.

Браун приказал сыновьям готовиться к бою. Собирались в доме Джона-младшего, его жену и детей отправили к Джейсону за две мили.

— Джон, Генри и Оливер останутся охранять семьи. Джейсон, Оуэн, Уотсон, Салмон и Фредерик поедут со мной. Нам достаточно одного фургона.

Сходились добровольцы с других ферм, многие, жившие в этой округе, знали Браунов, хотели идти вместе с ними. Шестнадцать человек двинулись в двух фургонах, трое верхом. Ночевали в лесу. Снег был еще неглубоким, рыхлым, легко расчистили просторное лежбище, устлали сосновыми и еловыми ветками, а поверх мешками, легли вповалку, укрылись одеялами и куртками. Утром у костра пили горячий кофе, ели обжаренную солонину. Лес утром стал приветливо-тихим, а ночью казался угрожающе притаившимся.

Пахуче-смолистый дым над костром. Как благовонное курение, подумал Браун, раскрывая Библию и откашливаясь, пока кто-то еще торопливо дожевывал.

— А теперь зарядите ружья и револьверы. Проверьте пистоны. И понесем оружие открыто. Револьверы и кинжалы поверх курток, ружья в руках, а не за спиной.

Маленький отряд подошел к мосту через реку, еще не замерзшую. Полосы серой ледяной каши медленно застывали у берегов.