Дед отвернулся от меня и снова уставился на свои фотографии. Я некоторое время молча наблюдала за ним. Потом любопытство пересилило, и я задала вопрос, который так и вертелся на кончике языка:

— А что это ты второй день с этими снимками возишься?

— Разве вожусь? — рассеянно переспросил дед, поднося лупу к одной из фотографий.

— А что же ты делаешь? Семейный альбом?

— И альбом тоже, — улыбнулся дед. — Активно готовлюсь к твоему дню рождения.

— Ну, ладно, ладно, дед. Давай выкладывай все без утайки. Я ведь ночью тебе все рассказала про свои приключения. А ты от меня шуточками отделываешься. Так не пойдет. Мы друзья или нет? Рассказывай.

Дед неторопливо положил лупу на снимки. Стащил с носа очки и внимательно посмотрел на меня.

— Ты действительно хочешь узнать, чем я занимаюсь? — спросил он, сделав ударение на слове «действительно».

— Да.

— Помнишь, о чем я говорил тебе сегодня ночью? По поводу прошлого и настоящего?

— Подземная грибница преступлений? — тут же вспомнила я дедовы слова.

— Именно, Станислава.

— И что?

— А то, что эти старые снимки наводят меня на кое-какие предварительные выводы. Пока что смутные, но не очень приятные. Впрочем, можешь сама посмотреть.

Я неохотно оторвалась от дивана и, облокотившись на стол, стала разглядывать пожелтевшие от времени черно-белые фотографии.

Ничего особенного, а тем более криминального я на снимках не разглядела. Снимки как снимки. На них были запечатлены воспитанники дедова детдома. То, что это именно его воспитанники, было понятно по тому, что ребята стояли либо на фоне нашей усадьбы, либо внутри нее. Лица, лица, лица: в основном мальчишки — судя по их одежде и чему-то еще, на первый взгляд неуловимому, снимки эти были как минимум пятнадцатилетней давности. Конец семидесятых или начало восьмидесятых. На некоторых снимках присутствовал дед. На двух я разглядела дядю Ваню Пахомова. Покойного дядю Ваню. Ныне тоже покойного дяди Игоря Шаповалова на снимках не было.

— И что же тут такого особенного? — спросила я, поднимая голову. — Фотографии как фотографии. Любительские. Не очень качественные. Ты снимал?

— Не во мне дело, — отмахнулся дед. — Ты поняла, кто здесь снят?

— Конечно. Твои дети.

За глаза, в домашней обстановке дед всегда называл своих воспитанников «мои дети». Или, когда пребывал в особо благодушном настроении, «мои детишки».

— Правильно. И почему же я их разглядываю, как ты верно подметила, уже второй день?

Я недоуменно подняла брови:

— Убей, не знаю.

— А ты подумай, подумай, Станислава. Пошевели как следует серым веществом. Не забудь учесть события последних суток и мои вчерашние слова.

И тут меня осенило!

Мысль эта была настолько неожиданна, настолько невероятна, что я даже чуть не вскрикнула от удивления. Я посмотрела на деда.

— Ты хочешь сказать, дед, что кто-то… — я ткнула пальцем в первый попавшийся снимок, — кто-то из твоих детишек вырос и теперь…

— Ответ правильный.

Вид у деда был донельзя довольный. Как будто он сделал открытие, достойное Нобелевской премии, а не догадался, что его бывший воспитанник развлекается кровавыми расчлененками в нашем тихом академпоселке.

— И ты понял, кто именно из них это сделал?! — чуть не заорала я, подпрыгивая на месте от возбуждения.

— Увы, нет.

— А что ты еще узнал?

Дед вытащил из папиросницы новую папиросу. Спокойно прикурил от настольной серебряной зажигалки в форме бочонка. Настенные часы захрипели, разродились негромкой короткой мелодией и стали мерно отбивать время. Три часа пополудни. Я терпеливо молчала, зная по собственному опыту: деда лучше не торопить. Если он захочет, то сам рано или поздно все выложит. А не соизволит захотеть — не заставишь никакими силами. Так оно и сейчас вышло: он захотел.

— Учти, что это всего лишь мои умозаключения. Построенные, можно сказать, на песке… — сказал дед.

— Дед, не тяни! — взмолилась я.

— Видишь этого мальчика на фотографии? Который стоит слева? — спросил он, пододвигая ко мне один из снимков.

На небольшой фотографии стояли в обнимку двое мальчишек лет двенадцати-тринадцати. Оба в коротких, по колено, штанах на лямках и одинаковых белых майках. Загорелые, худые. Тот, что слева, был чуть потемнее и пониже ростом.

— Да, вижу.

— Когда-то, давным-давно, у меня вышла не совсем приятная история с одним из моих воспитанников. Круглым сиротой. Именно с этим, который на фотографии стоит слева. Рядом со своим братом. История малопонятная, трагическая и во многом случайная…

Так начал дед свой рассказ.

И я, затаив дыхание, услышала из первых уст историю про трагедию, которая случилась давным-давно на севере Урала, про двух братьев-сирот, про маленького волчонка и его смерть и про таинственное исчезновение одного из мальчиков. А закончил дед свое повествование вот какими словами:

— В том, что Филипп бесследно пропал, есть, разумеется, и моя вина…

— Какая такая вина? Ты-то здесь при чем? — бурно запротестовала я.

— А при том, что прикончить звереныша приказал не кто иной, как твой покорный слуга. И еще: ведь пристрелил волчонка Иван Пахомыч Пахомов. Который позавчера был зверски убит неизвестным преступником. Вот такие дела, Станислава…

Я невольно ужаснулась:

— Так ты думаешь, что он вернулся сюда? И стал мстить?

Дед молча кивнул.

— Спустя столько лет? Из-за обычного волчонка?! Но, дед, это же просто ни в какие ворота не лезет! Ведь для этого надо быть… — я запнулась в поисках подходящего определения, — ненормальным маньяком! Параноиком!

— А кто, по-твоему, как не параноик, мог таким зверским способом убить Ивана Пахомыча? А потом и Шаповалова?

— Ну хорошо, — сказала я. — Предположим, ты прав в своих рассуждениях. Он вырос, озверел окончательно и вернулся, чтобы убить дядю Ваню. Но при чем здесь Верин отец? Он-то чем перед ним провинился?

— Не знаю.

— А ты нашему дуболому про свои догадки рассказал?

— Кому-кому?

— Ну, этому майору, Терехину?

— Конечно же нет. Эта версия, если, конечно, она претендует на право называться таковой, пришла мне в голову только сегодня. Поздно ночью. Но сама понимаешь — все это мои голые умозаключения: убийцей может оказаться любой бывший воспитанник детдома. Или вообще посторонний человек. Никаких доказательств у меня нет.

— Как это нет? А фотографии мальчиков? А история про волка? А то, что этот парень бесследно исчез?

— Это отнюдь не доказательства, Станислава. Это только мои, пусть и достаточно веско звучащие, предположения. Общее место. Не более, чем артефакт, — устало закончил дед.

Ничего себе артефакт! Который мочит невинных граждан почем зря.

Я снова посмотрела на фотографию.

Да… Трогательная история про бедного сиротку, задумавшего отомстить белому свету, приобретала угрожающую правдоподобность. Все что угодно я себе могла представить, но чтобы такое…

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Потому что меня поразила внезапная и очень неприятная мысль. Если действительно предположить, что этот здорово подросший волкофил решил расправиться со всеми, кто были так или иначе виновны (естественно, только в его наверняка исковерканном психозом сознании) в стародавней смерти волчонка, то следующими прямыми кандидатами на тот свет автоматом становятся двое людей — его брат и мой дед!

Неведомый брат свихнувшегося юнната меня нисколько не волновал — туда ему и дорога; все равно одна кровь, к тому же дурная. Но вот мой дед!..

Я взглянула на него. Он, вальяжно откинувшись на мягкую спинку кресла, пускал кольца к потолку с невозмутимым видом олимпийца-небожителя. Как будто тот, кто убил дядю Ваню и дядю Игоря, никогда не сможет до него добраться. Как будто все, что происходит в поселке, — просто интеллектуальные игры, а не настоящие кровь и смерть.

— Но ты понимаешь, что может случиться, если ты прав хотя бы на один процент? — спросила я.