Через несколько минут все было кончено.

Теперь коровник больше всего напоминал бойню в конце рабочего дня: неподвижные разодранные туши, выпученные мертвые глаза животных, деревянно вздернутые вверх ноги с раздвоенными копытами и — кровь. Повсюду кровь, кровь, кровь: на полу, на стенах и даже на беленой изнутри двускатной крыше. В лужах густеющей темно-красной жидкости тускло отражались лампочки, горящие под круглыми жестяными абажурами. Они все еще медленно раскачивались, задетые чудовищем во время смертоносного буйства.

Сам монстр, с головы до пят залитый кровью, раскорякой склонился над одной из туш и жадно насыщался. Он кромсал когтями заднюю ногу коровы-двухлетки и торопливо запихивал в пасть огромные куски мяса, чавкая и рыгая. Организм человека, перестроенный и превратившийся в тело монстра, потратил за последние несколько часов невероятно много энергии. Особенно во время схватки с псами и последующего побоища в коровнике. Организм монстра, словно двигатель, работающий с максимальной нагрузкой, буквально сожрал ее. И теперь требовал немедленного возмещения. Поэтому чудовищу сейчас была необходима именно белковая быстроусваиваемая пища.

И он ее получил.

Александр Полтев в эти секунды безмятежно похрапывал под боком у жены, лежа на диване-кровати в гостиной дома гостеприимного Николаича. Оля Полтева тоже крепко спала.

Но внезапно, словно ее толкнули в бок, она резко села на постели, широко открыв глаза.

В комнате было темно и тихо, как в колодце. Чуть слышно мирно тикал будильник, стоящий в дальнем углу на комоде. Оля с трудом подняла затекшую во сне руку и потрогала лоб: он был мокрый от обильного холодного пота. Еще до конца не проснувшись, она поняла, что ее вырвал из объятий сна страх, какое-то кошмарное видение. Что конкретно она видела во сне, Оля, к счастью, вспомнить не могла. Но сон был просто ужасный — иначе бы она сейчас не сидела на постели, мокрая от пота как мышь. И еще: что-то действительно случилось, что-то очень страшное — в этом она была уверена. Это ей подсказывало сердце. Оля сразу подумала о детях, которых оставила до понедельника у мамы в Алпатове. Прислушалась к себе. Нет, с детьми было все в порядке. Случилось что-то другое.

Оля осторожно сползла с кровати, прошла на цыпочках на кухню. На ощупь нашла на плите чайник и жадно выпила прямо из носика тепловатой, припахивающей известняком воды. Вернулась в комнату и, натянув простынку, забралась под бок к уютно сопящему мужу. Мелко перекрестилась и закрыла глаза, приказывая себе снова уснуть, хотя на сердце все равно давила непонятная тяжесть.

Ей было страшно.

Спустя четверть часа нажравшееся до отвала чудовище неторопливо выбралось из разгромленного коровника, пересекло двор и, перепрыгнув через забор, пустилось в обратный путь, навстречу тонкой полоске зари, начинающей чуть заметно проявляться на восточном склоне небосвода. А на другой стороне неба застыла огромная луна.

По пути домой в безлюдном месте чудовище переплыло речку Сутянку: вода смыла с него засохшую кровь, грязь и прилипшие к шкуре кусочки коровьей кожи и внутренностей. За несколько минут чудовище пробежало по лесу охотхозяйства два километра и остановилось в осиннике метрах в ста от штакетника, отделяющего лес от большого неухоженного сада. В саду виднелась крытая жестью крыша дома — его убежища. Дом стоял последним на улице академпоселка.

Чудовище медленно опустилось на землю, предчувствуя уже начинающийся в нем процесс обратного превращения.

Знакомая сияющая волна накатилась и с чудовищной болью, отозвавшейся во всем теле, захлестнула его. Морфирование началось и закончилось в считанные секунды: исчезла, растаяла лохматая шкура, когти и вытянутая зубастая морда. На траве лежал сжавшийся в комок обнаженный человек. Кожа его была покрыта капельками пота и вздрагивала от мелких частых судорог, сотрясавших мышцы тела. Взгляд еще был остекленевший, и зрачки расширились почти во всю радужку. Но радужке уже вернулся естественный цвет. Сдавленно всхлипнув, человек с трудом привстал на колени. Нашарил под кустом присыпанный листьями сверток — свою одежду — черный комбинезон, черные кожаные сапоги на мягкой подошве, шапочку и перчатки. Но не стал одеваться: и сил не было, да и до дома было уже рукой подать. К тому же вряд ли кто мог его сейчас заметить — пусть и на излете, но все еще царила ночь. Человек по-собачьи встряхнулся и медленно поднялся на ноги.

Все еще скованно, механически двигаясь, он миновал осинник и перелез через штакетник в сад. Открыв скрипнувшую деревянную дверцу, человек исчез во мраке заброшенного погреба, над которым склонились траурно черные силуэты трех старых раскидистых кленов.

За единственным, небольшим и очень узким окном, похожим на бойницу средневекового замка, виднелись верхушки деревьев, выделяющиеся на фоне уже начинающего светлеть небосвода. Окно по-прежнему было задернуто черными плотными шторами так, что оставалась лишь небольшая щель. И с фотографий, которыми были сплошь увешаны стены чердачной комнаты, щерились оскаленные пасти и сверкали узкие глаза волков.

Человек вылез из люка и прикрыл за собой крышку. Швырнул в угол сверток с одеждой. Шатаясь от усталости, подошел к низкой тахте, возле которой стояла тумбочка с горящей настольной лампой под узким колпаком. Непослушными пальцами завел на восемь утра будильник, рухнул на покрывало из медвежьих шкур и тут же провалился в глубокий, без сновидений сон.

Лампа скупо освещала лежащего ничком на кровати обнаженного человека. Лица человека не было видно. Он крепко спал.

Но в самую последнюю секунду, когда он уже беспомощно проваливался в сон, в его еще полузверином сознании промелькнула мысль: в эту ночь с его разумом произошло что-то новое. Что-то очень плохое.

И поэтому завтра ночью ему снова придется убивать.

Больше со мной ничего не произошло — по крайней мере за сегодняшний день, который сейчас вполне благополучно догорал в пламени теплого безветренного заката.

А начался день очень рано. Все потому, что неутомимый дед поднял нас на завтрак, приготовленный пришедшей спозаранку тетей Аней, ни свет ни заря — в половине восьмого утра. Он летом всегда завтракает в это время. И всех своих гостей неукоснительно заставляет соблюдать этот распорядок — во сколько бы ты вчера ни лег и сколько бы ты накануне ни выпил. Дед вообще считает, что дрыхнуть летом после семи — это сибаритство и первый признак внутренней распущенности. В этом отношении дед — сущий тиран. Итак, вернувшись со своей традиционной пробежки, дед принял душ и, свеженький как огурчик, безжалостно выгнал нас из нагретых постелек. И мы, бедные невыспавшиеся девушки, постанывая и тайком поругивая деда, поднялись, умылись, привели себя в более или менее пристойный вид и уселись за сервированный стол.

Тетя Аня накрыла стол к завтраку в саду, в старой круглой беседке, решетчатые стены которой были сплошь увиты побегами дикого винограда, создавая приятную прохладную тень. Хотя было еще раннее (по моим меркам) утро, солнце уже припекало вовсю. Так что беседка — это было именно то, что надо.