Так, например, после того как я более чем успешно сдала вступительные экзамены в универ (между прочим — без взяток и блата), дед где-то раздобыл, а может быть, просто вынул из сундуков, хранящихся здесь же, на чердаке, и подарил мне большую, сантиметров тридцать в высоту, куклу-балерину в старинном наряде пастушки-пейзанки времен короля Людовика. Кукла грациозно стоит на одной ноге на небольшом ящичке палисандрового дерева, в котором находится хитроумный механизм. Сие великолепие прикрыто старинным же стеклянным колпаком. Когда снимешь колпак и заведешь пружину механизма фигурным бронзовым ключиком, из ящичка нежно звучит мелодия менуэта, а кукла начинает, вращаясь, танцевать и изящно, совсем не механически нагибается в разные стороны. Судя по надписи на гравированной серебряной табличке, привинченной ко дну ящичка, сей удивительный механический гомункулус был изготовлен в Цюрихе часовых дел мастером с непроизносимой для меня немецко-швейцарской фамилией аж в 1802 году. Даже странно, потому что кукла выглядела как новенькая. И я решила (не говоря об этом деду, чтобы обидеть), что это просто современная подделка под старину. Но все равно от подарка я была в диком восторге. Привезла его в Москву и поставила на письменный стол в своей комнате. А потом как-то следующей весной ко мне в гости заявилась Алена со своим очередным кавалером. Кавалер оказался каким-то крутым импортным бизнесменом родом из столь удачно объединенной Горби Германии, и когда он случайно увидел мою куклу, то едва не упал в обморок. От восхищения и зависти. Он долго разорялся, размахивал руками, брызгал слюной и от волнения невпопад вставлял немецкие слова в свой чудовищный английский. В результате его сумбурного спича выяснилось следующее: во-первых, его семья и он в частности давно коллекционируют старинных заводных кукол; во-вторых, это — уникальный экземпляр работы известнейшего мастера, а в-третьих, он лично готов мне за нее заплатить, не отходя от кассы, аж (экая щедрость!) целых триста североамериканских долларов.

На что я ему гордо ответствовала на превосходном английском, что: во-первых, кукла не продается, потому что это подарок от любимого человека (что являлось чистой правдой); во-вторых, я тоже собираю старинных кукол, а в-третьих, ищи дурака. Это я добавила уже по-русски Алене, когда часа через три они вместе с донельзя расстроенным тевтоном собирались уходить. Я ей сказала на ушко, пока немец влезал в рукава плаща, что кукла наверняка стоит раза в три дороже, коль он так на нее запал. Алена не поверила и обозвала меня жадной глупой дурой.

Ладно.

Я девушка упорная и не поленилась тайком отнести куклу одному дедовому знакомому, работающему в антикварной комиссионке, — на проверку и оценку. Лысый старикан, увидев чудесную балерину, затрясся не хуже тевтона, стал гладить мою куколку, как старый эротоман, и с ходу предложил ее продать. Я, естественно, сказала, что вещица не продается. Но тем не менее поинтересовалась, сколько она может стоить. На что он долго хмыкал, мыкал и телился, пока я не пригрозила пожаловаться деду, что он пытается нагло надуть внучку давнего и уважаемого клиента. Только тогда он раскололся и сказал, что подобная кукла того же мастера, но в худшем состоянии, два года назад была продана на аукционе в Англии за три с половиной тысячи вечнозеленых.

Вот так-то. Все немцы — жулики.

А кукла так и стоит у меня в московской квартире на столе, постоянно напоминая о любимом деде. Что-что, а доставлять приятное дамам он умеет. Это — врожденное.

Дед наконец оторвался от своего занятия и посмотрел на меня поверх узких очков в тонкой позолоченной оправе.

— Ты почему не спишь? — спросил он.

— Да так… Чего-то совсем не хочется, — ответила я, с ногами забираясь на старый кожаный диван — мне единственной это позволяется. Рядом я положила сверток в пакете. Клянчить снотворное я пока не решалась.

Дед неопределенно хмыкнул и молча вернулся к разглядыванию фотографии. Потом что-то написал на чистом листке бумаги своим четким бисерным почерком.

— Ты никак мемуары собрался писать, дед? — спросила я.

— Неужели ты считаешь меня настолько старым? — ответил он вопросом на вопрос.

Отложил лупу и снова посмотрел на меня.

— Старым я тебя при всем желании никак считать не могу, — сказала я. — Ты у меня — настоящий мужчина. В расцвете сил. Другим сто очков вперед дашь. К тому же ты прекрасно знаешь, как сохнут по тебе абсолютно все мои подруги. Просто спасу нет.

— Комплименты? К чему бы это? — Он иронично улыбнулся. — Сдается мне, Станислава, что ты пришла ко мне не просто второй раз пожелать спокойной ночи. А с какой-то просьбой.

Да, деда на мякине не проведешь.

— Ну, как сказать… — уклончиво произнесла я.

— Кофе будешь пить? — мягко спросил он.

— Нет, спасибо.

— А я, пожалуй, выпью.

Он развернулся в кресле к небольшому квадратному столику, примостившемуся у стены, чиркнул спичкой и зажег спиртовку, на которой стояла маленькая джезва. Дед, сколько я себя помню, всегда готовит себе кофе прямо в кабинете, когда напряженно работает. Он считает нерациональным тратить свое драгоценное время на походы в кухню.

— У тебя все в порядке, Станислава? — спросил он, колдуя над спиртовкой.

— Да все о'кей, дед! Век воли не видать, в натуре семь копеек! — бодро ответила я.

— Интересно, откуда у тебя прорезалось такое невероятное арго, Станислава?

— Откуда, откуда… Оттуда, из милиции, — проворчала я.

— Что-то я не заметил, чтобы Петр Петрович разговаривал на таком языке, — спокойно сказал дед.

— Кто разговаривал? — не поняла я сразу.

— Терехин. Майор, который с тобой беседовал в милиции.

— А-а, этот…

— Кстати, о чем он тебя там расспрашивал? — Дед повернулся и уставился на меня пронзительным взглядом ярко-синих глаз. Дед сейчас мне живо напомнил осатаневшего от подозрений милицейского майора.

Я пожала плечами:

— Как я полагаю — примерно о том же, о чем и тебя вчера днем. Где была, когда вернулась, что видела, не заметила ли чего-нибудь эдакого, подозрительного… Про дядю Игоря расспрашивал… В общем, чего и говорить: ты теперь сам знаешь, как все это малоприятно. К тому же получается, что в настоящий момент половина нашего дивного семейства весьма странно связана с этими убийствами. Тебе не кажется, дед, что рядом с нами стало очень и очень сыровато — одно мокрое дело за другим? Что происходит, дед?

— Мокрое? — Дед сделал вид, что не понял выражения. Это он в порядке профилактики. Дед терпеть не может, когда при нем употребляют современный сленг. А тем более зековско-тюремный. В деде мгновенно просыпается педагог.

— Да ладно тебе! Ты же прекрасно понимаешь, о чем я толкую.

Дед снял джезву со спиртовки и погасил огонь.

— Кофе готов. Может быть, все же выпьешь?

Я заколебалась. Дед улыбнулся:

— В крайнем случае, если боишься потом не заснуть, я, так уж и быть, дам тебе таблетку снотворного. Ты ведь именно за ним ко мне пришла?

Я невольно ухмыльнулась: ничегошеньки от деда не скроешь. Кровь-то у нас одна. И думаем мы подчас совершенно одинаково. Так что ничего сверхъестественного в его проницательности нет.

— За ним, за ним. Ты, как всегда, прав, — сказала я. — Наливай. Но только полчашки.

Дед протянул мне маленькую фарфоровую чашку на блюдечке, до половины наполненную густой, почти черной жидкостью.

— Спасибо, дед.

— Сахар?

— Нет, я буду, как ты.

Дед варит кофе практически без сахара, немыслимой вкусноты и не меньшей крепости. Он научился этому, путешествуя по Марокко. Именно из-за крутизны дедова кофе я и сказала — полчашки. А то знаю я: выпьешь пару чашек такого кофе — и с вытаращенными глазами будешь до утра бегать по стенке. Дед поудобнее расположился в кресле, отхлебнул первый глоток кофе и привычным жестом потянулся за папиросой.

— Значит, как ты весьма образно выразилась, вокруг нас становится сыровато… Понимаешь, Станислава, пока я подозреваю — не более того, — что убийца, возможно, находится где-то рядом. Не исключено, что это кто-то из наших общих знакомых. Конечно, события произошли страшные… И действительно — сначала я, потом ты внезапно становимся чуть ли не единственными свидетелями, которые к тому же последними видели обеих жертв в живых. Отсюда, естественно, и столь повышенное внимание сыщиков к нашим персонам. Это, разумеется, малоприятно. Но, дорогая моя, объяснение рано или поздно будет найдено.