О, очутиться сейчас, в разгар лета, в Лондоне, где по Олд-Кингс-роуд прогуливаются, вихляя бедрами, едва оперившиеся цыпочки и смазливые расфуфыренные мальчики, где разговор быстр и остер, как хорошо выдержанный сыр, где звучит барабанная дробь смелого нового мира и где каждый ублажает лишь самого себя. А кто вы таков, мистер Годвин? Спроси что-нибудь попроще, Фред! Покуда жив, ответа нету, умру, и кто-то даст ответ. Если уж на то пошло, мистер Годвин, то Собственной Персоной Вы не существуете — вы просто-напросто совокупность характерных черт, и точное определение вам дадут, только когда вас не станет. Пусть вас не станет — о, тогда, мистер Годвин, мы будем точно знать, кто вы и где, все станет ясно, как очи ребенка, как запах лимона и покров на звезде. Звезда — это только для рифмы. Уверен, что вы воспримете это по достоинству, вашему брату сейчас надо столько всего воспринимать по достоинству, что ум у вас превращается в насыщенную губку.

Матт Монро распевает, Матт Басби управляет… Манчестер Юнайтед; Маттхаттен, Матлок — все меняется, о боже, что случается с мат-терией, в чем дело… или сторож захотел пойти в… Алкоголь смерчем ходил в голове, пока в конце концов эту голову не втиснули в покачивающуюся на волнах лодчонку, а глаза его не уцепились за канаты, тянущие ее сквозь тугой, пропитанный винными парами воздух.

И снова мозг стал заполняться бессмысленными, трепещущими словами, которые неслись, перебивая одно другое, словно катушка в проекционном аппарате вдруг испортилась и начала вертеться все быстрее и быстрее. В свое время он пытался мириться с этим, давать словам волю — пусть себе несутся, он даже подгонял их… так в мозгу начинало мельтешить, как в подвальчике, где одновременно показывают винегрет из фильмов, короткометражек, фотореклам, слайдов и пьес — все это под такую же густую смесь разнородной музыки. Способ думать и реагировать, аналогичный образу его жизни. Но согласиться с этим он не мог. То, что казалось страстью, оборачивалось похотью. Сложное оказывалось поверхностным. Не развитие, а разладица!

Он выпил до дна свой объемистый стакан. Попробовал прислушаться к пению. Провел рукой по мокрому столу. Он хотел сидеть здесь, продолжать сидеть на этом месте, только бы унять трескотню в мозгу, но это было не так-то просто.

Салли! С глаз долой — из сердца вон! Вот бы никогда не подумал! Всегда такая… Главное — последовательность! Укрепляй свои суставы, разрушай свои заставы! А пуля виноватого нашла-таки! Вот оно. Салли. Великолепный раздражитель! Салли. Чем взяла… Ох, мама, ох, папа, родина-мать, отцовское дело, роскошное тело; юность в последней схватке со средним возрастом: соски торчком, упругие, вызывающие, как устоять; соблазнительна, как прелестница из старого романа, — вот он и не устоял. Любовь! Утверждала, что да. Точно! Утверждала! Вот только вечно доискивалась мотивов. А что мотивы? Разве нужен мотив, чтоб родиться на свет, и вообще, зачем родиться на свет? На кой черт они нужны… Но ведь против своих принципов не попрешь, они ведь ценней, чем твои инстинкты, так или нет? Да скажите же что-нибудь, заткните кто-нибудь этого шута, который рассказывает про безрукого и безногого. Мотивы — сомнительны. Легкая «интрижка» — или… нет, пожалуй, это слово слишком сильно, особенно когда языком не ворочаешь. Главное — последовательность. Прошу соблюдать порядок!

Салли. Он говорил с ней больше, чем с кем-либо другим, и все же он не сказал ей о других. И раскрывался перед ней насколько мог — она думала, что до конца, но в душе всегда оставалась льдинка, даже в моменты высшего накала страсти. Крошечный согнутый мизинчик… Зовущий? И пришел он к решению бросить ее и все это, сидя на скамейке в Кью-парке, глядя на Сайон-хаус на противоположном берегу, на мутные воды Темзы, сворачивавшей здесь к Ричмонду. Блики на реке посверкивали, как световые пятна на картинах Сера́, а потом подергивались дымкой, это уже ближе к Моне; он сидел, перебирая в памяти импрессионистов, потому что импрессионисты первые открыли ему глаза на живопись — каждое утро пятнадцать дней подряд он проводил в Jeu de Paume, итак, Моне, он сидел один, в восемь часов ударил колокол, время закрывать парк, колокол Кембрийской церкви или какой-то другой церкви поблизости, теперь уже не вспомнишь; колокола Сент-Мэри по звуку ближе Бингу Кросби, или по были Шордичские колокола, которые он, живя в Лондоне, так ни разу и не слыхал… во всяком случае, ударил колокол, предупреждающий о закрытии — набат, — а ему представлялась Салли, для него — центральная фигура в картине Милле «Ангелюс»… Но тут все вокруг начало вдруг рушиться, очевидно, поэтому пришлось одному из сторожей слезть с велосипеда, тронуть за плечо засидевшегося шалопая и посоветовать ему выйти на набережную — с вашего разрешения, так будет быстрее, сударь. Взгляд, сравнявший с землей. Как это говорится: жизнь — уравнитель, иерархии создает смерть. Остроумно-то остроумно, да не слишком, мистер Годвин На определенной стадии, un certain âge[2] остроумие должно переходить в нечто большее — вам не кажется? В нечто иное. Совсем, совсем иное. Ему пришлось оставить не только парк, так как, пока он шел по набережной, обнаружилось, что у него больше нет ни твердых правил, ни цели, вообще ничего, что могло бы удержать его от шага прямо в реку… но он не шагнул. Инстинкт самосохранения? Трусость? (Уж конечно.) Надежда? Что бы это ни было, чувство это следовало беречь, оно так легко могло заглохнуть. Итак, в Кроссбридж.

А в ресторанчике тем временем все тот же Дэвид; его рука, не таясь от посторонних взглядов, лежала на ляжке Антонии, а сам он горланил: «То была ночь после тяжкого дня», время от времени тиская в такт песне обнаженную плоть. Стало быть, «становится модным быть немодным». Что же дальше? Если каждую вещь и каждое явление расценивать лишь с точки зрения его связи с современностью, если каждую вещь и каждое явление рассматривать, исходя не из того, хорошо оно или плохо, правильно или неправильно, полезно или неполезно, а лишь из того, «в фокусе» оно или нет, причем «фокус» этот распространяется буквально на все, начиная с одежды и поведения, и налагает свои требования на все твои поступки, — что же тогда делать. Кроме того, как скрыться? Как-то так вышло, что понятие «мода» неразрывно слилось с духом соперничества и современной пробойностью больше от вас ничего не требуется, потому что каким-то образом прошлое потеряло всякую связь с настоящим. Только ли из-за этого? Так ли уж потеряло? Стоило вам — как это случилось с ним, с Ричардом, — увидеть то, что находится в фокусе, отчетливо и без прикрас, первое же возникшее сомнение означало, что вам пора выходить из игры — так или иначе, — а уж если выходить, то только по собственному желанию. Только выказав полное презрение, можно изничтожить то, на что вы предпочитаете закрывать глаза.

Нет! Дэвид и Антония резвились в соседней спальне, и душная ночь, пропитанная зноем и пивом, раскачивала его голову, как фонарь на корабле. Нет! Может быть, сердце и правда имеет какие-то свои резоны, о которых не подозревает разум. Нет ли еще какого-нибудь штампа, который можно было бы призвать на помощь в трудную минуту? Нет! Он не копался в себе в надежде откопать прелестное дитя природы. Нет! Он просто решил изменить обстоятельства своей жизни, чтобы начать жить по-новому. Уиф не казался ему пришибленным или неотесанным, он был не менее сложен, чем Дэвид. Нет! Но может, здесь существуют какие-то влияния, с которыми ему придется считаться… с другой стороны, ведь и в городе существуют влияния, распространяющиеся на тех, кто хочет, может, надеется, испытывает потребность увидеть, на тех, кто чувствует. Нет. Пусть Дэвид резвится хоть всю ночь напролет. Интересно, как выглядит во сне Дженис. Заиграет ли у нее в волосах луч света, пробившийся сквозь занавеску?

Натянутые «С добрым утром!», «Желаю успеха на новом месте». В общем, Дэвид, скатертью дорожка — излишне подчеркнуто, но иначе нельзя: как-никак линия обороны. Недлинная прогулка, чтобы проветрить голову; снова в постель средь бела дня. Сон.