— Никто бы не сказал, что это несут женщину, — заметил студент факультета латинской филологии.
— В самом деле, она больше похожа на статую плакальщицы, чем на живое существо, — добавил другой.
— Ее гложет раскаяние, — сказал третий, — потому она и уронила голову на грудь.
— Ну нет, — воскликнул высокий, похожий на мулата студент, — случаи не простой. Я полагаю, что она в ужасе от собственного преступления.
— А разве, согласно букве закона, как божий день ясно, что Панчита убила своего мужа? — спросил знакомый нам Панчо.
— То, что она его убила, настолько достоверно, что ей угрожает гаррота, — презрительно улыбаясь, вновь заметил смуглый студент. — Мало того, убив мужа, она его распотрошила, зашила в мешок, сплетенный из волокон питы[33], и бросила в реку на корм рыбам.
Все это не являлось еще доказательством преступности Панчиты Тания, согласно букве закона, и ее тезка собирался было возразить, когда в разговор вмешался другой студент, привлекавший внимание зычным голосом и кастильским выговором:
— Из-за сущей ерунды бабенка со своим дружком совершает то, что законом приравнивается к отцеубийству. Недоставало только того, чтобы мешок был кожаный, снаружи на нем было нарисовано пламя, а внутрь посажены петух, гадюка и обезьяна — существа, не знающие ни отца, ни матери.
— В законе Двенадцати таблиц, — поспешил вставить распетушившийся Панчо, довольный тем, что может исправить ошибку студента с наружностью кастильца, — кодексе, скопированном pedem litterae[34] со сборника законов, который приказал составить король дон Альфонсо Мудрый, — речь идет но о петухе, а о собаке, гадюке и обезьяне, и не потому, что эти животные знают или не знают отца с матерью, а просто потому, что преступник отдается им на растерзание. Кодекс дона Альфонсо считает отцеубийцей даже ту женщину, которая убивает своего мужа. По сие время полагается волочить преступника до самого эшафота в корзине, привязанной к хвосту лошади. Так что, если Панчиту Тания, обвиняемую в этом чудовищном преступлении, и не волокут таким способом, то лишь потому, что этого не допускают наши обычаи. Вот и все.
Тут Панчо быстро отошел от группы для того, чтобы студент, похожий на испанца, не смог возразить ему. Но последний успел бросить ему вслед:
— Сразу видно, парень вызубрил лекцию.
Как раз в эту минуту раскрылись тяжелые, из кедрового дерева, ворота семинарии, более известной в ту пору под названием коллегии Сан-Карлос. Четыре широкие галереи с каменными колоннами образовывали большой квадратный патио. В центре его бил фонтан, а вокруг высились пышные, густолиственные апельсиновые деревья с сочными плодами. На противоположной от главного входа стороне слева каменная лестница вела в кельи профессоров; справа виднелась решетка, которая отгораживала галерею от темного, сырого и узкого прохода, ведущего в боковой зал, большой и грязный, отделенный от моря и порта садом с высоким забором. Туда выходили четыре высоко расположенных окошка, через который скупо проникал свет, оставляя большую часть зала в полумраке. В центре его у противоположной стены находилась незатейливая кафедра, а по обеим ее сторонам поперек зала стояло множество массивных, грубо сколоченных деревянных скамей с высокими спинками.
Тут и читались лекции по философии; здесь впервые начал преподавать кубинской молодежи эту науку знаменитый падре Феликс Варела; он составил для этого новый текст, в корне отличавшийся от аристотелевского, бывшего до той поры на Кубе единственным философским текстом, который изучался с самого основания Гаванского университета при монастыре Санто-Доминго в 1714 году. Когда в 1821 году падре Варела был избран представителем в испанские кортесы, то на смену ему кафедру возглавил один из самых одаренных его учеников — Хосе Антонио Сако; в пору нашего рассказа ее занимал адвокат Франсиско Хавьер де ла Крус, так как руководитель кафедры уехал в Северную Америку, а досточтимый основатель ее оказался в изгнании.
В левом углу патио находился другой зал, в котором падре Плумас преподавал латынь. В этот зал входили с галереи. Вплотную к нему, занимая почти всю противоположную сторону патио, примыкала столовая для семинаристов и некоторых преподавателей, проживавших постоянно в том же здании. Налево от главного входа широкая каменная лестница вела на галереи верхнего этажа. По ней поднимались студенты юридического факультета, не числившиеся семинаристами; студенты же философского и латинского факультетов входили в соответственные, уже упомянутые помещения через двери, находившиеся на уровне патио.
Утром того дня, о котором мы повествуем, внимание студентов-юристов, как только те поднялись на первую ступеньку лестницы, невольно привлекла к себе группа из трех человек, стоявших у входа на галерею и занятых оживленной беседой. Тому, кто в этот момент говорил, на вид было лет двадцать восемь — тридцать. Он был среднего роста; на его белом, довольно румяном лице выделялись большие голубые глаза с красивым разрезом и полные губы. Волосы у него были каштановые и гладкие, но густые. Во всей его внешности чувствовалась некоторая сдержанность, одет он был элегантно, на английский манер. Второй собеседник в этой группе представлял собой полную противоположность только что описанному: мало того, что у него была приземистая фигура, большие глаза навыкате и отвислая нижняя губа, выставлявшая напоказ неровные, широкие и скверно поставленные зубы, — кожа его имела цвет табачного листа, что заставляло сильно сомневаться в чистоте его крови. Третий собеседник отличался от двух упомянутых во многих отношениях: он был стройнее их, старше возрастом, бледнолиц, весьма приятен и деликатен на вид. Это был профессор философии Франсиско Хавьер де ла Крус; второй был Хосе Агустин Говантес — выдающийся юрист, который исполнял обязанности руководителя кафедры отечественного права, а первый — Хосе Антонио Сако, только что вернувшийся из Северной Америки.
Он уже успел прославиться своими статьями в журнале «Менсахеро семиналь», издававшемся в Нью-Йорке, как говорили, при сотрудничестве высокочтимого падре Варелы; наибольшую известность получили его статьи о революции в Мексике и Колумбии и о ее вождях. С особенным интересом читалась и вызывала живейший отклик в Гаване его политическая полемика с директором Ботанического сада доном Рамоном де ла Сагра, в которой Сако защищал матансасского поэта Хосе Мариа Эредиа.
В результате этого кубинская молодежь, пристрастившаяся уже к политике, начала пропускать занятия по ботанике, которыми руководил Сагра, и посмеивалась над ним. Вместе с тем она обожала Сако, которого считала убежденным инсургентом, хотя его точка зрения, как ни удивительно, совпадала со взглядами правящих лиц колонии.
Один из студентов юридического факультета сразу узнал Сако, так как изучал у него философию в 1823 году, шепнул его имя друзьям, и они остановились, конечно скорее из простого любопытства, нежели из других побуждении. Это не ускользнуло от внимания Говантеса: профессор знаками показал своим ученикам, чтобы те поднялись в аудиторию; вскоре и он сам последовал за ними.
Студенты устремились в аудиторию гурьбой; входили они с шумом, споря о Сако, об Эредиа, о его знаменитом гимне «Изгнанник» и о не менее известной оде «К Ниагаре», включенной в сборник стихов, напечатанных в мексиканском городе Толука. Говорили о лекциях по ботанике, о героях колумбийской революции, тогда еще недостаточно известных среди гаванской молодежи. Когда несколько позже вошел медлительной походкой, с книгой под мышкой, улыбающийся, оживленный Говантес, студенты тут же смолкли; воцарилась тишина. Он поднялся по ступенькам на кафедру, положил книгу на широкий пюпитр и уселся в ожидавшее его соломенное кресло.
Этот зал для лекций по юриспруденции был не только самым просторным во всей семинарии, но и наиболее удачно расположенным. Двери находились только в одном его конце; четыре широких окна выходили на галерею и столько же смотрели на Гаванский порт, давая доступ свету и воздуху и открывая вид на крепость Ла-Кабанья и отчасти на бастионы форта Дель-Морро. Кафедра стояла у средней стены, между вторым и третьим окном; перед ней находилось два параллельных ряда скамей, а по обеим ее сторонам — еще множество других, расставленных в продольном направлении; таким образом, лектор со своего возвышения мог охватить взглядом всю огромную аудиторию. Там собралось, вероятно, до полутораста студентов разных курсов.