— Ну-с, каково? Так минувшая ночь — это что, не последнее время? Мне ничего не было известно, я только подозревал, ибо знаю своего сына лучше, чем ты. Наконец-то и ты услышала, что он был в Регле до двенадцати ночи. А возможно, даже и не один. Может быть, теперь тебе захочется узнать, с кем и как он провел добрую половину времени в Регле? Не догадываешься, не подозреваешь?

— Предположим, что я бы догадалась или даже точно знала бы, — с некоторым презрением заметила донья Роса, — какая была бы от этого польза? Неужели из-за этого я стала бы меньше любить его?

— Да пойми ты, что речь идет не о том, чтобы любить или разлюбить его, Роса! — нетерпеливо перебил, вскочив с места, дон Кандидо. — Вопрос в том, чтобы исправить его ошибки, которые становятся слишком серьезными и опасными!

— Его ошибки, если только он вообще их совершает, — не больше, чем сумасбродства, свойственные молодости.

— Но если эти сумасбродства повторяются и их вовремя не пресечь, то они обычно плохо кончаются, доставляя людям немало слез и горя.

— Насколько я знаю, твои сумасбродства как будто не имели ни тяжелых, ни печальных последствий для тебя. А уж коли сравнивать Леонардито с тобой, то у него это просто-напросто юношеские проделки, не больше, — утонченно съязвила донья Роса.

— Сеньора, — обратился к жене совершенно разъяренный, хотя и пытавшийся скрыть это, дон Кандидо, — какими бы ни были безумства, которые я мог совершать в юности, они ни в коей мере не дают права Леонардо нести такой образ жизни, какой он ведет… с вашего согласия и одобрения.

— С моего согласия! С моего одобрения! Вот тебе и раз! Кто лучше тебя знает, сколь далека я от того, чтобы одобрять безумства Леонардито, не говоря уж о том, чтобы потакать им! Не я ли постоянно увещеваю и упрекаю его?

— Вот именно! С одной стороны, ты его увещеваешь и выговариваешь ему, а с другой — жалуешь ему коляску, кучера и лошадей. Каждый вечер ты ему выдаешь пол-унции золотом на развлечения, чтобы он вел праздную, расточительную жизнь с друзьями. О нет, Роса! Ты не одобряешь и не поддерживаешь его безумства, ты только обеспечиваешь ему возможность и средства совершать их.

— Конечно, это я способствую тому, чтобы мальчик погиб! А ты — нет, ты святой. О да, вся твоя жизнь была прямо образцовой!

— Не понимаю, к чему эти колкости.

— А к тому, что ты слишком суров с ним и твоя жестокость была бы уместна, если бы ты сам был безупречен и не грешил бы в свое время…

— Значит, его отношением ко мне я обязан вам, сеньора? Разве ему известны мои прегрешения?

— Возможно, да.

— Только если вы сами ему рассказали.

— Не хватало еще, чтобы я его поучала дурным вещам! Это было бы противоестественно, ведь я ему мать.

— Но Леонардо совсем не глуп, а кроме того, скандальное дело с Марией-де-Регла получило слишком широкую огласку. Не много нужно было, чтобы все дошло до его ушей и вызвало желание подражать тебе. Дурной пример…

— Прекратите, сеньора, — сказал дон Кандидо, скорее огорченный, чем рассерженный, — я полагал, что имею некоторое основание рассчитывать на то, что вы предали это дело забвению.

— Напрасно. Есть вещи, которые никак нельзя забыть.

— Да, как видно. Что ж, значит, я обманывался. По-видимому, женщины, вернее некоторые женщины, действительно не забывают и не прощают известные ошибки мужчин. Но, Роса, — продолжал он изменившимся голосом, — мы уклонились от темы, и это нехорошо. Если правда, что я слишком суров с Леонардо, как ты говоришь, то ты слишком мягка, и еще неизвестно, что хуже. Он безрассуден, своенравен и упрям, и узда нужна ему больше, чем хлеб насущный. Я должен, однако, с прискорбием заметить, что, говоря о моей черствости, ты, разумеется, сама того не желая, прямо за руку ведешь его к быстрой гибели. В самом деле, Роса, пора положить предел его безумствам и твоим слабостям; пора уже предпринять шаги, которые спасут его от опасности угодить в тюрьму, и нас — от вечных слез и позора.

— Но на какое же средство решиться, Кандидо? И не поздно ли? Ведь он уже не мальчик.

— Как на какое средство? Средств много. В королевском флоте обуздывают и не таких. Я подумывал о том, что было бы неплохо ему просмолиться. Кстати, мой друг Ача, капитан «Сабины», сейчас обучает его управлению кораблем. Только вчера капитан просил меня, чтобы я решился и отдал Леонардо ему, а уж он сделает его прямее, чем марса — рей. Именно так он и выразился. И я, во всяком случае, решил положить конец беспутным выходкам мальчишки.

Сильно взволнованная последними словами мужа, особенно решимостью, с какой он произнес их, донья Роса, желая скрыть слезы, выступившие у нее на глазах, и переменить тему разговора, больно задевшую ее за живое, встала и направилась к патио. В этот момент Леонардо спускался с лестницы, одетый для прогулки. Узнав шаги сына, она вернулась к креслу мужа и, тоном смиренной мольбы, дрожащим от волнения голосом сказала:

— Во имя любви к своему сыну, Гамбоа, ничего не говори ему сейчас. Твоя суровость разозлит его, а меня просто убьет.

— Роса! — простонал дон Кандидо, бросив на нее укоризненный взгляд. — Ты его погубишь.

— Будь благоразумен, Кандидо! — возразила донья Роса, вздохнув с некоторым облегчением, ибо она поняла, что в этот момент супруг ее уже склонен быть именно таким. — Пойми, что он уже мужчина, а ты относишься к нему как к ребенку.

— Роса! — повторил дон Кандидо, бросая на нее тот же осуждающий взгляд. — Доколе все это будет продолжаться?

— В последний раз я вступаюсь за него, — поспешила сказать донья Роса, — обещаю тебе!

В этот момент молодой Гамбоа уже сошел с лестницы и направился прямо к матери, которая сама пошла ему навстречу, словно желая надежнее защитить юношу от нападок отца. Тот молча, опустив голову, уже удалялся в контору и не заметил или сделал вид, что не замечает, как сын целует мать в лоб и как она знаками показывает ему, чтобы он также поздоровался с отцом.

Леонардо ничего не ответил и даже виду не показал, что собирается выполнить просьбу матери. Молодой человек только улыбнулся, пожал плечами и направился на улицу, придерживая левой рукой книгу, переплетенную на испанский манер, с красным обрезом, а в правой руке сжимая индийскую трость с набалдашником в виде золотой короны.

Студент шел к Старой площади по улице Сан-Игнасио. На углу улицы Дель-Соль он неожиданно встретился с двумя другими студентами, приблизительно одного с ним возраста, которые, видимо, поджидали его. С одним из этих студентов читатель уже знаком по вечеринке на улице Сан-Хосе. Мы имеем в виду Диего Менесеса. Второй молодой человек — небольшого роста, с очень короткой шеей и высоко поднятыми плечами, между которыми словно пряталась маленькая круглая голова, — был не столь молодцеват и строен. Лоб его, скорее низкий, чем высокий, внушал мысль о смешанной крови. Маленькие проницательные глаза, чуть вздернутый нос, острый подбородок, свежий влажный рот — несомненно, наиболее выразительная из всех некрупных черт его физиономии — и вьющиеся волосы дополняли его внешность. Как в выражении лица, так и во всем облике молодого человека сквозили величайшие лукавство и хитрость, которые были отличительными чертами его натуры. Леонардо назвал его Панчо Сольфой и вместо приветствия хлопнул изо всех сил по плечу, на что тот полушутя-полусердито ответил:

— У каждой скотины свои повадки, а ты, Леонардо, особенно отличаешься.

— Кого люблю, того и бью, Панчо. А что, ты ждешь, чтобы я тебя еще как-нибудь погладил?

— Хватит и этого, дружище! — Панчо отскочил от него и замахал руками.

— Который час? — спросил Леонардо. — Я, кажется, вечером не завел часы, и они остановились.

— На колокольне церкви Святого духа только что пробило семь, — ответил Диего. — Мы думали, что ты все еще дрыхнешь, и отправились без тебя.