— Видите ли, сеньор дон Фернандо, если бы вы попросили меня выбрать партию досок, чтобы не было в них ни сучка, ни задоринки, или, например, кирпич без примеси селитры, или, скажем, черепицу без изъяна, — тут бы я всякому десять очков вперед дал. Но что я смыслю в судебных поводах и доводах? Ни бельмеса. Тогда как вы, при нашей учености, могли бы легко найти выход из этого затруднения и вызволить меня из беды.

— Отнюдь. Поступи я таким образом, приказ об аресте был бы незаконным, и моя совесть судьи не могла бы найти оправдания подобному произволу. Обосновать требование об аресте должны вы сами. Но я подумал тут еще и вот о чем, сеньор дон Кандидо: положим, я отдам приказ об аресте; девушку схватят, посадят в тюрьму, и, следовательно, вам удастся на некоторое время разлучить ее с Леонардо — однако достаточно ли хорошо вы взвесили возможные последствия подобного шага?

— Последствия?! — удивленно воскликнул будущий граф де Каса Гамбоа. — Вот уж, ей-богу, о чем я не думал, так это о последствиях! Да и какие могут быть от этого последствия?.. Если, конечно, не выищется какой-нибудь дурак, что полезет ради нее на рожон.

— Вот именно. Я потому и заговорил о последствиях, что, как мне кажется, заступников у этой девушки найдется более чем достаточно.

— Но ведь я вам говорил, ваше превосходительство, что она бедна, это — никому неведомое, безвестное существо, сирота без роду и племени. Она осталась на свете одна как перст…

— Ну и что же? Из ваших слов явствует, что она обладает двумя преимуществами, которые важнее денег, знатного происхождения, богатой родни и связей, — я говорю о ее молодости и красоте. Вспомните, сеньор, слова Сервантеса, они здесь как нельзя более кстати: «Красота тоже обладает силой пробуждать в людях милосердие». С таким богатством, как молодость и красивая наружность, эта девушка никогда не останется на свете одна как перст.

— На приведенное вами изречение Дон-Кихота можно ответить другим изречением — жаль только, не знаю, кто его сочинил: «Чего не видит око, к тому не лежит и сердце». Поверьте мне, ваше превосходительство, если только она попадет ко мне в руки, я ее в такое место упрячу, где ее ни один черт не сыщет.

— Повторяю, сеньор дон Кандидо, все это совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. Разве сможете вы найти такое место, где никто не увидит ее, не услышит ее жалоб, не проникнется к ней состраданием и не попытается ей помочь? Если Леонардо действительно влюблен в нее, он сам будет первым ее защитником, он станет ее разыскивать, обнаружит место ее заточения и рано или поздно освободит, как бы ни противились этому ее похитители. Вот почему, как мне представляется, было бы гораздо более разумно, более сообразно со здравым смыслом и более оправданно оставить девушку в покое и не доводить дело до открытой распри. Ведь неизвестно — быть может, у Леонардо это всего лишь случайное увлечение, каприз; быть может, она нравится ему только потому, что он еще не встретил девушки, которая пришлась бы ему больше по сердцу.

— Что бы вы мне ни говорили, сеньор дон Фернандо, я знаю одно: сын мой страшно упрям, упрям как баск, и он из одного лишь упрямства может натворить бог знает каких бед, навлечь несчастье на всю нашу семью!

— Навлечь несчастье? — изумился алькальд. — Простите, но я вас не понимаю. Вы же сами говорили, что это вполне добропорядочная, скромная девушка, что она хороша собой, что ее даже не отличишь от белой. Должно быть, говоря о несчастье, которое может постичь вас и вашу семью, вы имеете в виду, что Леонардо, ослепленный своею любовью, позабудет обо всем на свете и в минуту безрассудного увлечения обвенчается с предметом своей страсти?

— Обвенчается?! — вскричал, внезапно рассвирепев, дон Кандидо, и в голосе его прозвучала непреклонность. — Ну нет, господь свидетель — скорей я задушу его собственными руками, чем допущу до такого позора! Нет, нет, я вам ручаюсь, ваше превосходительство, на этой Вальдес он не женится!

— Какого же несчастья вы тогда опасаетесь?

— По правде говоря, сеньор дон Фернандо, я уверен, что сын мой, как бы он ни был легкомыслен, никогда не дойдет до того, чтобы жениться на какой-то Вальдес. Право, такая мысль мне и в голову не приходила. Я опасаюсь другого — я боюсь, как бы он не вступил с нею в любовную связь: вот в чем я вижу самое большое несчастье для своей семьи. Ведь в этих мулатках сидит сам сатана!

— Так вот что вы называете несчастьем! — с улыбкой промолвил алькальд. — Помилуйте, под каким углом ни взглянуть на это дело, но худого я в нем ровным счетом ничего не усматриваю, и либо я глуп, либо вы должны согласиться, что еще никогда ни одна любовная связь неженатого молодого человека с девицей из низшего сословия не являлась причиной несчастья для его семьи, какое бы положение в обществе она ни занимала. Будь это не так, сеньор дон Кандидо, в нашей стране не нашлось бы ни одной счастливой семьи. Каждая из них могла бы оплакивать подобное или еще худшее несчастье. Там, где существует рабство, нет строгого и единого кодекса нравственности; напротив того наблюдается несомненная тенденция к распущенности нравов и господствуют самые странные, самые превратные, я бы даже сказал — дикие, представления о женской чести и добродетели. Например, повсеместно распространено твердое и непоколебимое убеждение, будто мулатки настолько чужды всякой добродетели и порядочности, что недостойны стать чьими бы то ни было законными женами. По мнению черни, этим женщинам на роду написано быть любовницами мужчин белой расы. И участь их обыкновенно служит подтверждением такого взгляда. Поэтому мне кажется, сеньор дон Кандидо, вы просто должны господа бога благодарить, что сын ваш, который, по-видимому, и в самом деле упрям и своеволен, не вздумал связаться с какой-нибудь чистокровной негритянкой. Вот это, подлинно, было бы несчастьем для вашей семьи. Но я хочу предложить вам другое. Почему бы вам, сеньор дон Кандидо, не запретить Леонардо посещать эту Вальдес? На мой взгляд, это было бы самое простое и благоразумное, да и не грозило бы вам скандалом и оглаской. Ведь всему виною он, a не она. Она тихо сидит у себя дома, а он является к ней, преследует ее своими ухаживаниями. И, говоря между нами, дорогой дон Кандидо, выгораживать подлинно виновного, как это делаете вы, и в то же время настаивать на наказании невинной жертвы представляется мне во всех отношениях несправедливым.

— Ваше превосходительство, вы заблуждаетесь, полагая, будто Вальдес ни в чем не виновата.

— Но разве есть основания предполагать обратное?

— Сколько угодно! Взять хотя бы то, что ее предупреждали и уговаривали отвергнуть ухаживания моего сына.

— Кто ее предупреждал?

— Ее бабушка.

— А от кого исходило предупреждение?

— Оно исходило… э-э-э… от меня.

— Но она с этим не посчиталась?

— Как же — будет она считаться, эта вертихвостка! С тех пор пошло еще хуже прежнего!

— Браво! Ну и девушка!

— Как, дон Фернандо! Неужели вы одобряете ее гнусное поведение?

— Ничуть. Я и не думаю одобрять его, но я справедлив к ней, я полагаю, что она искрение и глубоко любит вашего сына, и я убежден, что в сердечных делах решающее слово отнюдь не принадлежит бабушкам и родителям влюбленных. Впрочем, это ничего не меняет. Их отношения следует прекратить. Прикажите Леонардо оставить ее. Ведь вы его отец! Разве ваша родительская власть над ним так слаба? Употребите же ее. Запретите ему бывать у этой девушки — раз и навсегда! Никаких свиданий — и делу конец!

Дон Кандидо сидел совершенно уничтоженный. «Ишь как подвел, и крыть нечем!» — думал он про себя.

Наконец он заговорил:

— Видите ли, ваше превосходительство, именно эти слова и ожидал я услышать от вас, когда шел сюда: «Ведь вы его отец. Употребите свою родительскую власть!» И я даже приготовил заранее, что я вам на это отвечу. Но вот, поди ж ты, выскочило из головы! Забыл. Все как есть забыл. Экая незадача! Ах, голова дырявая, дырявая голова, дырявая голова…