Шагая по направлению к резиденции верховного правителя Кубы, Леонардо сообразил, что если Сесилию арестовали по распоряжению судьи, то искать ее следует нигде в другом месте, как в тюрьме (которая в то время помещалась в юго-западном крыле губернаторского дворца), и с этой мыслью Леонардо приблизился к решетчатым тюремным воротам. За ними, или, вернее, в клетке, образуемой наружной и внутренней решетками, стоял какой-то плохо одетый человек устрашающей наружности. Желая получить на свой вопрос решительный и недвусмысленный ответ, Леонардо придал своему лицу начальственное выражение и, глядя на тюремщика в упор, властным тоном спросил:

— К вам сюда привели вчера вечером красивую белую девушку в трауре?..

— Не могу знать, ваша милость, — отвечал тюремщик. — Я тут второй караульный, вчерась меня здесь не было. Вам, ваша милость, лучше будет посмотреть по книге у начальника тюрьмы.

— Но у него уже заперто.

— Это так, ваша милость. Потому — они кушать пошли к себе домой. Придется вам потерпеть до завтрева. Вот и я сейчас, как зазвонят в церкви Фуэрса, сдам ключи другому дежурному — да и был таков.

— Скажите, вон там, посреди двора, с теми арестантами стоит какой-то негр; он что-то бойко рассказывает им. Кто это?

— Это который, ваше благородие? Вон тот, в белой куртке?

— Да, да, он самый.

— Харуко он прозывается.

— Это, должно быть, не настоящее его имя?

— Так точно, ваша милость, оно у него как бы навроде клички. Однако ж его этим именем и в книгу записали, и, стало быть, до тех пор, пока он отсюдова не выйдет, все время так и будет прозываться. Его позавчерась сюда доставили. Вы, часом, с ним не знакомый будете, ваша милость?

— Похоже на то, что знакомые. Подзовите его к воротам, если это можно.

— Почему же не можно? Его, правда, велено было посадить в одиночную, да где их, этих одиночек, на всех наберешься. Эй, Харуко! — гаркнул караульный со своего места.

Несколько арестантов повторили возглас тюремщика, и Харуко подошел к воротам. Хозяин и раб тотчас узнали друг друга. Увидев Леонардо, Дионисио весь затрепетал, сотрясаемый конвульсивной дрожью, и, не в силах унять ее, схватился обеими руками за железные прутья решетки.

— Благословите меня, ваша милость… — прошептал он, заливаясь слезами.

— Почему ты плачешь? — гневно спросил его молодой человек.

— Я плачу, ниньо Леонардо, потому, что своим отсутствием причинил вашей семье много огорчений.

— Своим отсутствием, мерзавец? Скажи лучше, побегом.

— Нет, ниньо Леонардо, я не убежал. Я ушел из дому в ночь под рождество, и хотел пойти в предместье на бал для цветных. Когда я возвращался оттуда, у меня вышла стычка с одним мулатом. Он меня ранил в грудь, а один мой знакомый подобрал меня на улице и привел к себе домой. Пока я лежал больной в его каморке, прошло много времени. А потом случилось это несчастье.

— Что еще за несчастье?

— То, что меня по ложному обвинению посадили сюда, в тюрьму. Человек никогда не знает, что его ждет.

— Его ждет то, чего он заслуживает. Всем известно, Дионисио, что с вами, неграми, нельзя по-хорошему. Если бы мама отправила тебя в инхенио, когда ты набедокурил в первый раз, теперь бы ты не сидел в тюрьме. А за что тебя арестовали?

— До сих пор не знаю, ниньо Леонардо.

— Вот как, не знаешь! А не потому ли, случаем, что ты Тонду убил?

— Быть может, они действительно хотят возвести на меня это ложное обвинение, ниньо Леонардо. Но ведь как все произошло? Я сидел себе в сапожной мастерской, знаете, на улице Манрике, и спокойно тачал сапоги. Вдруг является к нам капитан Тонда. Когда я увидел его в дверях, я сразу понял, что это за мной, и решил скрыться. На улице перед дверьми стояла коляска, и мне удалось проскользнуть в узкий проход между нею и стеной дома. Тонда бросился за мною следом и закричал: «Стой! Стой, ни с места!» и уж чуть было не схватил меня, но в эту минуту споткнулся о камень и, падая, напоролся на свою обнаженную саблю — он ранил себя в живот. Чем же я виноват в его смерти?

— Кто тебя арестовал?

— Капитан-педанео службы общественного порядка. Он схватил меня, когда я утром шел в мастерскую.

— Уж он-то, наверно, сказал тебе, за что тебя берут под стражу?

— Ни единого слова. Он только объяснил, что получил приказ взять меня живым или мертвым.

— Нечего сказать — достукался! Твое счастье будет, коли тебя не отправят на гарроту.

— На все воля господа нашего и пресвятой девы Марии. Не верю я, чтобы засудили невинного. Да и неужто хозяин и госпожа ничего для меня не сделают?

— Для тебя? Как бы не так! Станут хозяева о тебе хлопотать после того, что ты их так отблагодарил за доброту! Для нашей семьи, для всего нашего дома и для тебя самого, Дионисио, лучше будет, чтобы отправили тебя на поле Пунта да свернули шею гарротой. По крайней мере не станешь больше оскорблять белых девушек!

— Я, ниньо Леонардо? Да я, сколько жив, никогда девушек не оскорблял — ни белых, ни черных. Нет, ниньо Леонардо, не припомню я такого случая, чтобы обидел я какую-нибудь девушку.

— А про ту, из-за которой ты подрался после бала с мулатом, позабыл?

— Я ее не оскорблял, ниньо Леонардо. Прахом матери моей клянусь, я ни одного худого слова ей не сказал. Я пригласил ее на менуэт, а она мне ответила, что устала от танцев, и тут же пошла танцевать с Хосе Долорес Пимьентой. Тогда я у нее спросил, почему она меня обидела. Он стал за нее заступаться, ну, мы с ним поспорили, а потом на улице и произошла у нас эта стычка.

— Тебя послушать, подумаешь — овечка невинная. Скажи-ка ты мне лучше другое. Не приводили к вам сюда вчера вечером эту самую девушку, из-за которой вышла у вас драка с Пимьентой?

— Могу наверное сказать вашей милости, что ее здесь нет. Как только во двор приводят новенького, сразу же выкликают его имя, так что вся тюрьма слышит.

— Ну, храни тебя господь, Дионисио.

— Ниньо Леонардо, ради бога, одно только слово. Я вспомнил, что должен вручить вашей милости одну вещицу — она принадлежит вам, ваша милость.

— Какую вещицу? Говори скорей, мне некогда.

— У меня в кармане лежали часы — те самые, что госпожа подарила вашей милости в прошлом году. Я все надеялся, что настанет день и я смогу отдать их вашей милости, но надзиратели отняли их у меня. Так что теперь ваши часы находятся, вероятно, у начальника тюрьмы.

И Дионисио в немногих словах поведал о том, когда и при каких обстоятельствах попали к нему золотые часы его молодого господина. В последнее мгновение, когда Леонардо собирался уже уходить, Дионисио спросил его:

— Быть может, ниньо Леонардо знает что-нибудь про Марию-де-Регла?

— Мама привезла ее с собой из инхенио. Теперь она живет в городе, нанялась к кому-то служанкой. Ты разве ее не видел?

— Нет, сеньор. Я впервые слышу, что она вернулась. И почему господу не угодно было, чтобы мы с нею встретились? Тогда я не попал бы в тюрьму. Она бы заступилась за меня перед госпожой, и теперь я стоял бы, как прежде, на кухне у своей плиты!

Был уже вечер, когда Леонардо вторично явился в дом к комиссару. Он застал Канталапьедру в тот момент, когда полицейский вместе со своей сожительницей садился ужинать.

— А! Добро пожаловать! — воскликнул Канталапьедра и поднялся навстречу Леонардо, радушно улыбаясь и протягивая ему руку.

— Я рад, что застал тебя дома, — с суровой холодностью произнес Леонардо, делая вид, будто не заметил любезного жеста Канталапьедры.

— Я знал, что вы придете, — продолжал комиссар, стараясь не показать, как живо был он задет подобным оскорблением. — Фермина сообщила мне, что вы сегодня уже один раз почтили своим посещением этот скромным приют.

— Могу я с вами поговорить? Всего два слова.

— Боже мой, да хоть бы и все двести, сеньор дон Леонардо. Вы ведь знаете — я покорнейший из ваших слуг. Какая жалость, что вы не застали меня в полицейском участке, когда заходили туда под вечер. Меня в это время срочно вызвали в Политический секретариат. Если вы сейчас оттуда, то я просто не понимаю, как это мы с вами разминулись. Бонора! — крикнул он громко. — Подай стул дорогому гостю!