Королевский лекарь, хоть и приехал из самого Лондона, был одет в традиционную длинную мантию с густой меховой опушкой на широких рукавах. Еще с тех пор, когда я болела (и не смогла из-за этого поехать во Францию), я выяснила для себя, что чем больше меха, тем ученее лекарь. Этот, судя по всему, был очень искусным. Круглый гофрированный воротник гармонировал с кружевными манжетами, весьма запыленными, а на голове у лекаря была шапочка без полей, с наушниками. Он пустил Марии кровь, спросил, под каким знаком зодиака она родилась, затем протер ей лоб очищенной лавандовой водой, чтобы избавить ее от мигрени.

— Уважаемая леди, — сказал лекарь после того, как дал больной разные травы и целебные настои (в состав одного из них, по его словам, входил толченый жемчуг — хорошее средство от головной боли), — я полагаю, что ваше заболевание может частично проистекать из тех обстоятельств, в коих вы оказались.

Мои глаза расширились от удивления, я навострила уши. Хочет ли королевский лекарь выудить из Марии рискованный ответ или же искренне ей сочувствует, критикуя то, как с ней тут обращаются?

Глаза Марии наполнились слезами. Я увидела, как она кивнула лекарю и схватилась за его руку. Мне было известно, как остро ей не хватает человеческой доброты и участия.

— Доктор, пока вы здесь, — сказала Мария, — не возражаете, если я немного попрактикуюсь в латыни? Я давно уже ею не занималась и боюсь, что многое позабыла.

— Можно, госпожа моя, — кивнул ей лекарь, надевая капюшон.

Она заговорила — быстро и, как мне показалось, с отчаянием. Мои познания в латинском языке оставляли желать лучшего, но общий смысл ее речей я уловила. На безупречной латыни Мария умоляла лекаря сообщить Эсташу Шапюи[42], испанскому послу в Лондоне, что с ней ужасно обращаются при дворе ее сестры — по распоряжению жены короля: Она только так и называла королеву — uxor regis, «жена короля», — и я не могла не восхититься ее смелостью.

— И еще, умоляю, скажите, пожалуйста, одному только Шапюи, — быстро проговорила Мария все на той же латыни, удерживая лекаря за руку (в тесную каморку вошла леди Брайан — посмотреть, помогает ли лечение), — что король грозит казнить меня за упрямство и непокорность, но вина за это ложится лишь на ту женщину, которая околдовала его!

— Ах, госпожа моя, — отвечал ей доктор по-английски, торопливо поднявшись и погладив ее по плечу, — я буду молиться, чтобы вам стало лучше. А латинским языком вы владеете в совершенстве.

Тут он кивнул, пожал ей руку и стал спускаться по лестнице — остаться на ночь ему не разрешили.

(Здесь я сделаю дополнение. Много лет спустя я узнала, что храбрый королевский лекарь действительно сообщил испанскому послу о плачевных условиях, в которых находилась Мария, однако упросил того не заявлять протеста королю, чтобы не подвергать ее еще большей опасности.)

Когда доктор ушел, из глаз Марии покатились слезы. Она сморгнула их и молча, с мольбой в глазах посмотрела на меня. Она отлично знала, что я неплохо владею латынью — ведь мы с ней, случалось, беседовали на этом языке, пока управляющий не сделал нам выговор: во владениях английской принцессы надлежит говорить только на королевском английском[43]. И теперь Мария доверилась мне, надеясь, что я ее не выдам.

Тем вечером я задумчиво сидела с пером в руке над листком бумаги. Было ясно, что у меня есть именно то, чего желал Кромвель и, несомненно, королева: повод заключить Марию в Тауэр — и это в лучшем случае. Кромвель так много для меня сделал, а от его расположения во многом зависело мое будущее. Анна Болейн удостоила меня своей дружбы и доверила находиться возле ее обожаемой дочери, которую я тоже любила и готова была оберегать.

И все же я скомкала чистый лист бумаги и бросила его в слабо горевший огонь. А назавтра, когда королевский управляющий лорд Шелтон, отец моей подруги Мэдж, спросил меня, слышала ли я, что говорила по-латыни лекарю леди Мария, я ответила, что она цитировала отрывки из записок Цезаря о завоевании Галлии, а также называла своего отца Цезарем Англии, который сумел завоевать сердца своих подданных.

Должна признать, что я к тому времени научилась лгать и не побоялась пойти против правды, даже если это грозило заточением и не отвечало требованиям тех, кто стоял у власти. Это умение весьма пригодилось мне на службе у Тюдоров и позднее.

«К нам едет король! К нам едет Кромвель!» Во дворце начался переполох.

Королева часто здесь бывала, однажды вместе с его величеством, но теперь король приезжал самостоятельно, чтобы повидать Елизавету. Захочет ли он повидаться и со старшей дочерью?

У бедняги Марии была надежда на это, несмотря на все, что ей довелось пережить. Теперь я могла ее понять. Пусть отец предал и ее, и ее мать, она все равно любила его и стремилась добиться его расположения — не только для того, чтобы вновь попасть в список возможных наследников, но и потому, что инстинкт заставляет дочь любить своего отца, даже если это плохой отец. Да, это я понимала.

Все еще слабая после перенесенной болезни, Мария ожидала в своей каморке и молилась о том, чтобы отец позвал ее, когда будет качать на колене Елизавету или носить ее на руках по всему первому этажу, отмечая, что она вылитый Тюдор. Я должна, однако, повторить, что у Елизаветы были такие же, как у матери, глаза и изящные руки с длинными пальцами. Хотя девочке не исполнилось еще и двух лет, было заметно, что она унаследовала от Анны и любовь ко всему изящному, и стремление наряжаться и прихорашиваться. Да, и еще ей достался горячий, вспыльчивый характер — и от Тюдоров, и от Болейнов — эдакая взрывчатая смесь.

Но в тот день единственным гостем, который захотел повидаться с Марией, оказался Кромвель. Я проходила через холл и слышала, как он сурово выговаривал ей за то, что она столь упрямо не желает склониться перед королевой и не хочет понять: теперь она незаконнорожденная дочь, а не наследница престола. Когда Кромвель выходил из комнатки Марии, я нырнула в соседнюю, чтобы он не догадался, что я подслушивала. Мне он уже сделал выговор за то, что я до сих пор не дала ему «взрывчатого материала», дабы он мог раз и навсегда разделаться с Марией Тюдор. Но одновременно он велел мне постараться завоевать привязанность маленькой принцессы, ибо за ней будущее.

Когда все находились вместе с королем в большом зале, я по стучала в комнату Марии.

— Кто там? — послышался ее легко узнаваемый негромкий голос.

— Это Кэт, миледи.

— Входи.

Мария сидела у стола перед зеркальцем, комкая в руках платок, словно после беседы с Кромвелем лишилась последних сил. Глаза и нос у нее были красными.

— Я тебе, Кэт, скажу не на латыни, а на простом английском языке: я ужасно на него сердита, но все равно люблю его и очень хочу с ним повидаться.

Я понимала, о ком она говорит.

— Но меня не собираются к нему приглашать. Уже много лет я его не видела, а он даже не желает сказать мне «здравствуй» или «до свидания». Лучше бы мне умереть!

— Нет, нет! — воскликнула я и тоже расплакалась. Я опустилась на колени возле ее табурета — пусть, если кто-то войдет, думает, что я преклоняю перед ней колена. — Миледи, есть слишком много такого, ради чего вы должны жить. Ваше наследие, ваша матушка…

— Да, да, — ответила Мария и прижала руки к губам. — Никому не говори, что я тут горевала. Я должна доказать отцу, что я действительно его дочь — сильная, мужественная… — Она замотала головой и высморкалась.

— Вы можете помахать ему рукой на прощание.

— Меня же не подпустят к нему.

— Я знаю место на самом верху, откуда его величество сможет вас разглядеть, когда будет садиться в седло, но только вам придется подняться по длинной лестнице внутри большой башни, потом в башенке — на самый верх оборонительных сооружений.

Мария вскинула голову.