— На самом деле, ты меня напугал… Скажи, если б я психанула и ушла, что бы ты дальше делал? Только честно.

— Перебесился бы и пришёл бы извиняться, — пожал плечами Глеб. — Я же слышал, что ты мне говорила про того парня, да и без этого знал, что всё это бред. Просто, дурь какая-то из меня пёрла, ничего не мог с собой поделать. Меня всегда на части рвёт, когда я вижу, что кто-то на тебя пялится, но я обычно как-то умудрялся сдерживаться и молча это переваривать, а тут ты сама на этого парня так пристально смотрела, у меня совсем крышу снесло…

— Ты был таким… чужим. Это было так жутко. Мне показалось, что ты вообще больше не захочешь со мной говорить, — сказала она, глядя ему в глаза.

— Да ты что, Эм! Я не смог бы долго продержаться, даже если б захотел, — заверил он её. — Я не могу с тобой ссориться. Если между нами что-то не так, я с ума схожу от беспокойства и от душевной боли. Это просто пытка какая-то. Это невозможно долго терпеть.

— Аналогично, — усмехнулась Эм.

Он потянул её к себе. Она опомнилась, только когда почувствовала кожей прохладный песок.

— Глеб, погоди, — хохотнула она, прервав поцелуй. — Давай лучше в палатке помиримся. Мне не улыбается всю ночь потом песок из волос вытряхивать.

— Ладно, пошли, — рассмеялся он, поднимаясь и подавая ей руку.

— Блин, у меня лицо зарёванное, — спохватилась Эм. — Ребята наверняка ещё не спят, кто-нибудь может заметить.

— Не заметят, — заверил её Глеб, почувствовав очередной укол совести. — Я наведу на тебя отвлекающие чары. Постой минутку смирно.

Он повёл ладонью перед её лицом, произнося:

— Авокарэ.

— Надеюсь, ты не сделал мне пластическую операцию? — пошутила она.

— Нет. Но это идея, — рассмеялся он. — Я просто навёл на тебя чары, которые будут отвлекать внимание от твоего лица. Теперь никто не заметит, что ты плакала.

Когда Глеб и Эмма приблизились к лагерю, им стало слышно, как Женька обеспокоенно пытается выяснить, куда они подевались.

— Жень, да чего ты паришься? — беспечным тоном отвечал ей Дэн. — Люди просто захотели побыть вдвоём. Гуляют где-нибудь под луной.

— Уже очень поздно, — не унималась Женька. — А вдруг с ними что-нибудь случилось? Может, пойдём, поищем их?

— Я тебя умоляю! — фыркнул Дэн. — Если б Эм одна куда-то подевалась, тогда, понятное дело, стоило бы беспокоиться, но она же с Глебом ушла. Хотел бы я посмотреть на того, кто рискнёт к Глебу сунуться. Останутся от козлика рожки да ножки, а то и рожек не останется.

— Не знал, что у меня репутация головореза, — хмыкнул Глеб.

Эм хихикнула и ускорила шаг.

— Ребята, не волнуйтесь, мы тут, — сказала она, входя в освещённую костром зону. — Мы к морю гулять ходили.

— Ну вот, я же говорил, — самодовольно заявил Дэн. — А Женька тут уже панику горстями сеет.

— Эм, вы всё-таки предупреждайте в следующий раз, когда будете уходить, чтоб мы хоть знали, куда вы пошли. Ну, мало ли что, — укоризненно взглянув на Дэна, сказала Женька.

— Конечно, Жень. Действительно, мало ли что, — согласилась Эм.

***

Эм долго не могла уснуть. Глеб спокойно сопел рядом, а она всё ворочалась с боку на бок. Мысли всё не давали ей покоя. Она повернулась к Глебу лицом и смотрела на него, без труда различая в темноте любимые черты. Протянула руку и погладила его по плечу. Он шумно вздохнул во сне, потянулся к ней, прижал к себе и несколько раз чмокнул, куда попало, не просыпаясь. Потом обмяк и снова ровно засопел, не выпуская её из объятий. Она улыбнулась. Любимый. Так хочется верить, что он всегда будет рядом, и что всегда всё будет так же хорошо и спокойно, как сейчас… Как же всё зыбко, уязвимо, непредсказуемо. Одно неосторожное движение, и их хрупкое счастье может рухнуть, разлететься на куски, рассыпаться в прах… Но хочется верить… Как нелегко любить тебя, любимый.

Глава 4. Художники и художества

Ася сидела на пеньке, выпрямив спину, очень стараясь не двигаться и с серьёзным видом смотреть в ту сторону, в которую ей было велено. Получалось у неё это не слишком хорошо. В голову, как назло, всё время лезли какие-то смешные мысли, бессовестно провоцируя её на улыбку, а в нос — то мелкие назойливые пушинки, то солнечные лучи, будто задавшиеся целью сорвать серьёзный процесс, в котором Ася участвовала почти добровольно, уступив уговорам своего парня. Процесс оказался затяжным. Асе уже начало надоедать сидеть без движения. Она не удержалась, чуть повернула голову в сторону и скосила глаза на Петра. Тот сосредоточенно водил карандашом по бумаге, серьёзно сдвинув брови и высунув от большого усердия кончик языка, как первоклассник, выписывающий в тетрадке первые крючочки и палочки. Асю это ужасно позабавило. Она попыталась справиться с желанием рассмеяться, но ей совсем некстати вспомнилось, какую смешную рожицу всегда непроизвольно корчит её соседка по комнате в общаге, вытягивая лицо, тараща глаза и кривя приоткрытый рот, когда старательно красит ресницы. Ася живо представила себе эту гримаску, и её в очередной раз прорвало.

— А-ась, ну опять ты смеёшься, — укоризненно протянул Пётр.

— Извини, Петь, — сквозь смех выдавила Ася. — Мне всё время какие-то смешные мысли в голову лезут. Я не специально. Это же всегда так — когда надо быть серьёзной, обязательно смешливое настроение накатывает. Я не виновата, честное слово.

— Ну ладно, не буду больше тебя мучить. У меня всё равно ничего не получается, — вздохнул Пётр, откладывая блокнот в сторону.

— Покажи-ка мне, что вышло, — сказала Ася, подхватываясь с пенька.

— Может, не надо? — просительно взглянул на неё Пётр, пряча блокнот за спину. — Правда, у меня совсем плохо получилось. Портретист из меня никакой. Лучше букашек буду рисовать, это мне по силам.

— Покажи, говорю, — требовательно заявила Ася и протянула руку за блокнотом. — Я что, зря целый час на пне парилась? Дай хоть посмотреть.

— Ну ладно, смотри, — нехотя согласился Пётр и передал ей блокнот.

Ася долго внимательно рассматривала его рисунок. В техническом плане портрет был далёк от совершенства. Внешнее сходство с оригиналом было относительным, не очень уверенные штрихи и линии отчётливо выдавали неопытность художника, но Ася определённо узнавала в этих линиях себя. Она никак не могла понять, что именно кажется ей таким характерным и узнаваемым, но в портрете точно что-то такое присутствовало. Пётр словно сумел разглядеть в ней что-то, что, как ей казалось, лишь она сама может знать о себе, понял, прочувствовал это и каким-то чудесным образом вложил в свой рисунок. Пока Ася разглядывала портрет, он внимательно следил за выражением её лица и, немного волнуясь, ждал приговора.

— Ась, ну говорю же, плохо вышло. Дай сюда, — потребовал он, утомившись от ожидания, и попытался отобрать у Аси блокнот.

— А мне очень нравится, — возразила Ася, пряча блокнот за спину. — По-моему, отлично получилось. Я себе его оставлю, ладно?

— Да зачем он тебе? Не похоже ведь, — скорчил Пётр кислую рожицу.

— А вдруг ты когда-нибудь станешь знаменитым на весь мир художником. Я прочту о твоём триумфе в газетах, вспомню об этом рисунке, полезу на антресоли, достану коробку из-под обуви, в которой у меня будут храниться всякие памятные вещички, откопаю свой портрет среди пожелтевших писем, фотографий и засушенных цветочков, повздыхаю над ним, уроню на него пару слезинок, вспоминая сегодняшний день, а потом выставлю его на аукцион и озолочусь, — заявила она. — Ну-ка, поставь-ка на нём свой автограф на всякий случай.

— Ничего у тебя не выйдет. Я не хочу быть художником, я люблю энтомологию и в лучшем случае могу стать знаменитым учёным-энтомологом, — улыбнулся он, — так что, тебе вряд ли сможет пригодиться этот рисунок в плане обогащения. Если и есть смысл его хранить, то, разве что, как память. Может, мы с тобой и правда будем когда-нибудь смотреть на него и вспоминать сегодняшний день… У нас ведь в будущем могут быть общие антресоли и общая коробка для памятных вещичек…, если ты захочешь…, — сказал он, глядя ей в глаза, и густо покраснел.