И теперь вот, когда я пишу эти строки передо мною на стене висит ее ранняя живопись, по поводу которой у меня были сомнения — автопортрет это или нет, пока не обратил внимания на легкий мазок, обозначивший губы и стало ясно — автопортрет. Именно так и складывала она губы перед зеркалом. Всегда.

С увеличением семьи прибавилось и трудностей. За пять или шесть лет, прожитых в Москве, бабушка ни разу не спускалась с девятого этажа. Дедушка два или три раза в год выходил. <…> Маме же приходилось теперь и доставлять провизию, и готовить на пятерых. Занятый днем во Вхутемасе отец работал, рисовал иллюстрации, когда все угомонятся. По ночам за своим столом, в своем углу дедушка продолжал давнюю свою работу — каталог птиц астраханского края»^[247].

…Со старинной — семидесятых годов XIX века — тщательно «поставленной» в ателье фотографии с непременной балюстрадой и бархатной скамеечкой под ноги смотрят три студента с длинными волосами, в белых рубашках-косоворотках, перехваченных широкими ремнями, высоких сапогах. Тот что справа — Владимир Алексеевич Хлебников, студент-биолог. Пройдет столетие — и его внук Май Митурич напишет на основе этой фотографии картину, красиво-сдержанную по цвету, прозрачно-призрачную, овеянную дымкой и грустью. Картина уйдет в Астрахань, где помнят и чтут не только великого Велимира Хлебникова, не только Веру, но и их отца Владимира Алексеевича Хлебникова — создателя астраханского заповедника, значительную часть жизни отдавшего астраханской земле.

П.В.: «Он как-то заявил: „Если бы меня спросили, что больше складывало мое мировоззрение — наука или искусство и литература, я бы сказал, что последняя“. И, может быть, это верно, но как архаично было это мировоззрение, можно судить по тому, что его волновало. Это был кропотливый и честнейший позитивист в своем любимом деле по ведению птиц и именно своего края. <…> Для В. А. высший авторитет — это научный авторитет — Дарвин. Для Е[катерины] Н[иколаевны] — художественный — Рафаэль, Леонардо да Винчи, Бетховен»^[248].

Май: «Бабушка, скучая по инструменту, наигрывала пьесы на краю обеденного стола. Она пыталась учить меня французскому, но добренькая, никак не умела меня пристрожить, и я превращал уроки в кувыркание и прыганье. Но и теперь помню два-три французских стишка, да еще „каше ля бонбон“. Это когда прятали от меня конфеты, тут же настораживался.

Перевозя Хлебниковых в Москву, родители мои наивно думали, что со временем родителям Велимира Хлебникова предоставят более удобное жилье. С просьбой о содействии обращалась и бабушка к институтской своей подруге Вере Фигнер. Тому свидетельством ответная открытка Фигнер, в свое время переданная мною в ЦГАЛИ. Тоже наивные надежды — Вера Фигнер сама жила в то время в приюте для престарелых революционеров»^[249].

П.В.: «Старички окрепли и пополнели, но одряхление усиливалось. Темп их движений замедлялся, шаги походки укорачивались. Детские капризы донимали Веру, она похудела и очень устала. Летом мы никуда не выезжаем, так как переезды непосильны. На второй или третий год жизни у нас стариков Вера выбралась на две недели с Маем под Москву. <…> Старички как сидели при ее отъезде, так и продолжали сидеть при ее возвращении. „Они похожи на старые деревья, — говорила она. — Их надо поливать лаской“. И она продолжала служить им терпеливо и ласково»^[250].

Май: «Какая уж там живопись, когда все было проблемой: и мытье в большом тазу, и в этом же тазу стирка белья, а когда на натянутых над обеденным столом веревках белье сушилось, мама все же бралась за карандаш и рисовала висящее на веревках белье, пальто на вешалке, чайную посуду на столе»^[251].

Карандашные натюрморты Веры — на углу стола темный растрепанный букет в кофейнике вместо вазы; стаканы, позади рамка с рисунком. Посуда на столе: вазочка, чашки, старый помятый чайник, блюдечко с ложкой… Висящее белье… Чередуются черные и светлые пятна, быстрые штрихи, обегая форму предметов, передают все градации серых оттенков — простые обыденные вещи обретают живописность, живут своей индивидуальной жизнью, почти «очеловечиваются», подменяя собой своих хозяев, как в рисунке «Пальто на вешалке. М. Аскинази в гостях у Митуричей». Широкое светлое пальто с такой же светлой бесформенно-обширной кепкой над ним обретают черты человеческой фигуры, словно бы беседуют, шепчутся с каким-то темным одеянием, похожим на черного монаха в рясе и капюшоне, висящим справа от них.

Поэтическое восприятие мира, ощущение таинственной сокровенной жизни вещей ничуть не противоречит реальности, предельной точности в передаче натуры.

П.В.: «Эту черту реального мышления, никогда не переходящего в произвол фантазии, черту истинного наблюдения мира она сообщала и Маю, стремясь в нем продлить силу своей души, своего метода мышления. И она этого достигла. Мальчик рос и развивался с трезвой оценкой мира по всем вопросам, соответствующим его возрасту»^[252].

Все-таки, мне кажется, поэтическая сторона натуры Веры Хлебниковой оказала на сына более сильное, более определяющее воздействие.

Сохранились и ее акварельные этюды 30-х годов: «Хризантемы», «Пальто на вешалке», «Натюрморт с плитой». Еще один кусочек той прозаической трудной реальности, в которой приходилось существовать художнице. Чугунная плитка с трубой; кастрюля, чайник… На каком-то ящике вместо стола у плиты миска, глиняный горшочек. Будничные, повседневные участники нелегкой домашней работы замотанной, усталой женщины. Но прозрачная перламутровая красота акварели, переливающейся серебристыми, голубовато-розовыми оттенками придает этому невзрачному, почти что нищенскому обиходу жизни поэзию и красоту, облагораживает его и возвышает. Вера умеет внести радость и поэзию в нелегкую жизнь семьи.

Май: «Рождественские елки были тогда не в чести, но мама любила елочки, и где-то раздобывала их, сама клеила из бумаги, расписывала игрушки, гирлянды. А за недостатком пространства отец подвешивал елку вверх ногами к торчавшему в середине потолка крюку. Когда-то на этом крюке висела, видимо, люстра.

А еще у меня смутные воспоминания об услышанном разговоре о предшественнике отца в этой комнате-мастерской архитекторе Ладовском, у которого к этому крюку была прилажена трапеция для физкультуры. И окончил будто бы Ладовский жизнь, повесившись на этом крюке^[253]. Во всяком случае, особенно во время болезней, когда лежишь и глядишь в потолок, крюк этот вызывал смутные страхи, тем более что бабушка, много читавшая мне вслух, любила Гоголя. „Страшная месть“, ужас этого чтения врезался в память на всю жизнь. Так получалось, что все в доме заняты были своими делами и бабушка больше всех занималась мною. Часами играли мы с нею в карты в „пьяницы“. Я увозил ее в дальние края, для чего мой конь впрягался в два стула, и мы с бабушкой мчались, и она должна была рассказывать о том, что мы видели по сторонам. У отца есть рисунок, на котором запечатлено такое путешествие.

Но и дедушка, когда в хорошем духе, допускал меня в свой угол, предварительно прибрав разложенные листы своей работы. С ним мы листали книги по зоологии с красивыми цветными картинками, прикрытыми прозрачной калькой. Помнится мне запах сукна его блузы или толстовки, жесткие неудобные для сидения колени. Рука с негнувшимися пальцами и шишкой в половину грецкого ореха около них. Опершись на ружье, он ехал в повозке, и ружье неожиданно выстрелило, пробив дробью кисть руки. И я помню всю жизнь его слова о „незаряженном ружье“, которое однажды стреляет. Еще у него были большие серебряные карманные часы. Обычно часы эти лежали перед ним на столе. Но я просил дедушку открыть задние крышки. Их было две, одна, затем вторая, и тогда открывался чудесный, пульсирующий механизм. Его еле заметное движение и тиканье завораживало. Хотелось смотреть и смотреть, но дедушка со щелчком закрывал крышки и клал часы на место. Ему пора было возвращаться к своим занятиям, и я снова отправлялся под крыло бабушки»^[254]. На фотографии 1934 года дед с внуком — сидящий у деда на колене мальчик со скучающим видом смотрит в аппарат, а седобородый старик с бесконечной нежностью и заботой склоняется над ним, оберегает, опекает… «Старое и молодое»…