— Ярлык есть на продажу?

— Какой ярлык, батька? — не понял Кеймир.

— Какой, какой, — передразнил купец. — Плыви к своему хану, он скажет — какой. Без ярлыка соль взять не могу, — и отвернувшись, он скомандовал морякам: — Скидывай, братва, баркас! Да поживей! Время — деньги!

Кеймир еще раз обратился с той же просьбой к купцу: купи соль. Но тот не стал слушать его, выругался. Пальван тоже выругался по-своему и повел судно к берегу.

Увидев, что пальван не продал урусам и щепотки соли, Мулла-Каиб разразился хохотом. Засмеялись и другие баи. А Булат-хан прищурился, выговорил злобно:

— Нет, пальван, фирман Кията один на всех. Придется отдать тебе третью часть в казну.

— Давай, пальван, расплачивайся: бросай в общую кучу соль. Я тебе ярлык дам, — перестав смеяться, ска-вал Мулла-Каиб и вытащил из кушака печатку с бумагами.

Кеймир побелел от ярости. Его грабили среди бела дня свои же земляки, и он не мог ничего поделать. Но нет, они не получат никакой пошлины! Кеймир вскочил в киржим и направил его вдоль берега к своим кибиткам.

Два дня стояли русские расшивы у Челена, загружаясь солью, и все это время пальван обдумывал, как ему быть, но не находил выхода. Не выдержал, попросил Курбана, чтобы отвез соль Мулле-Каибу, сдал треть, взял ярлык и отправился на расшиву. Сам торговать не поехал — не позволяла гордость.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА

Кият-хан возвратился из Астрахани с купцом Герасимовым. В шубах с собольими воротниками, в шапках-боярках ступили они на челекенскую землю. Кият нарочно распахнулся, чтобы был виден всем орден Владимира, пожалованный ему русским государем. И без того уважали и боялись своего нового старшину островитяне, но при виде награды вовсе склонили головы. Затрепетали не только беднота, но и достопочтенные ханы. Появилась у него величественная осанка и чопорно-вежливое обращение. Он снисходительно улыбнулся всем и небрежно начал представлять купцу влиятельных людей острова.

До вечера Кият угощал гостей и приближенных. Обговорили все дела за сачаком. Прикинули, сколько купеческих судов прибудет по весне. А когда Кият спросил, много ли заготовлено соли, Мулла-Каиб голову в плечи вобрал:

— Кият-ага, посуди сам... разве заставишь этих лентяев трудиться? Если у них на сегодняшний день есть чурек, то о завтрашнем дне они не думают.

Кият помрачнел. От ругани, однако, воздержался — хватило терпения. Спросил с насмешкой:

— Неужто сопротивлялись?

— Было такое, Кият-ага. Вот Кеймир опять. Хотел без пошлины соль продать.

— Я так и думал, что этот негодник что-нибудь выкинет, — сердито отозвался Кият и выразительно посмотрел на Таган-Нияза.

Уже в потемках Кият проводил ханов, разместил купца с сыном в белой юрте и вернулся к себе. У кибитки его с нетерпением поджидали Мама-карры и Тувак, Хан, не стыдясь старухи, огладил тугие покатые плечи жены, пытливо заглянул ей в глаза. Тувак не выдержала его взгляда, отвела глаза в сторону. Секунду-другую длился безмолвный поединок, не было произнесено ни слова, но сказано столько, что в беседе на это ушел бы вечер.

«Как жила без меня? — спросили глаза Кията. — Не было ли ссор с Кейик-эдже? Не вертелся ли возле порядка Кеймир? Не уходила ли самовольно, без Мама-карры к отцу? Не приходил ли кто из посторонних? Не заговаривала ли с кем из мужчин? Я думал, ты уже шьешь нашему будущему ребенку рубашки, но в руках твоих нет ни иглы, ни шитья! Разве все еще не зачала?»

Тувак прочла в глазах грозного мужа только последний вопрос и отвела взгляд: «Нет пока... Ничего нет». Но Кият подумал обо всем сразу, решил мгновенно: «Значит, ссорилась с Кейик! Значит, Кеймир все-таки крутился здесь! И к отцу, значит, ходила! И посторонние подходили к кибиткам! И с мужчинами заговаривала! И долгожданного сына не будет! Но разве он появится, когда жена о нем не думает: голова ее заполнена всякой скверной?!"

Кият оттолкнул жену, разделся. Шубу бросил на кованый сундук. Сел и, отвернувшись от женщин, смотрел куда-то далеко, сквозь войлок кибитки. Тувак, перепуганная столь холодным обращением мужа, засуетилась, расстилая сачак. Мама-карры принесла чайник с пиалами, чашу с дымящейся шурпой, яблоки и гранаты и китайской вазе. Хак, с трудом подавив в себе негодование, сказал:

— Я ужинал с урусами. Зачем опять принесли?

Мама-карры схватила было чашу, чтобы отнести ее назад, в черную кибитку. Тувак нагнулась за вазой. Кият остановил их.

— Положите все на место. Раз принесли — должно быть съедено. Садитесь обе и ешьте.

Кият постукал носиком наскяды о ладонь и бросил зеленый порошок табака под язык. Женщины стесненно опустились на ковер и принялись за трапезу.

— Зачем приходил сюда пальван? — спросил, картавя, Кият: зеленая жидкость под языком мешала ему говорить.

— Какой пальван, мой хан? — удивилась Тувак.— Уж не о Кеймире ли ты до сих пор вспоминаешь?

— Вспоминаю, ханым. И думаю: вольно себя ведет батрак. Не на твою ли силу надеется? — он встал, сплюнул за порог и вернулся.

— Зачем ты говоришь такое, мой хан! — обиделась Тувак.

Мама-карры взглянула на Кията, произнесла с покорством:

— Не надо, Кият-ага, не обижай бедняжку. Подозревая ее, ты и меня обижаешь своим недоверием. За каждый шаг и движение Тувак я могу ответить.

— Тогда зачем, Тувак-ханым, прячешь глаза от меня, если вины твоей нет?

— Прячу их оттого, что ты сам виноват, мой хан,— смело отозвалась Тувак. Выпрямилась, посмотрела на него.

Насмешливо сузив глаза, он окинул ее с головы до ног, будто увидел впервые. С минуту молчал, разглядывал. Мама-карры поднялась с ковра, боясь, как бы не вскочил хан да не ударил жену. И он, кажется, был близок к этому. Но нашел в себе силы, сдержался. Сказал с той же желчной усмешкой:

— Ты не училась в медресе, Тувак... Но ты, как я думаю, можешь сосчитать по пальцам — сколько от меня детей. А у тебя нет ни одного. Так кто же из нас виноват?

Тувак умолкла. Руки ее словно прилипли к вороту платья. Мама-карры что-то лепетала, произнося имя аллаха. Кият встал, накинул на плечи шубу и ушел.

У Кейик сидел за угощением Таган-Нияз. Сестра потчевала брата всем самым лучшим, что у нее было. Пока он пил чай с леденцами, она рассматривала подарки на Астрахани: кусок бархата, золотистую бухарскую парчу, часы в деревянном корпусе. Разглядывая с женской тщательностью каждую вещь, Кейик говорила:

— В Дербент за орденом заехали, а к Якши-Мамеду дорогу не нашли. Отец — не мать, сердце у него к своим детям не лежит.

— Не гневайся зря, Кейик. Кият не виноват. Туда мы плыли на бриге. Остановились в Тарках — там Якши-Мамеда не нашли. Он куда-то уехал с Муравьевым. Мы не могли его ждать: бриг стоял в Тарках только один день. Кият-ага оставил твоему сыну Абдуллу. А на обратном пути, когда остановились в Тарках, комендант рассказал — полковник с двумя туркменами уехал совсем, в Тифлис. Орден тут ни при чем, сестрица. С орденом вышло так. Комендант сказал Кияту: «Плыви быстрей в Дербент и зайди к полковнику Верховскому. Там у него лежит тебе награда от государя». Мы приехали в Дербент и зашли к этому Верховскому. Он говорит: «Ах, жаль, жаль, Кият-ага, только три дня назад твой сын уехал отсюда в Тифлис. Выехал бы из Астрахани пораньше, увиделся бы с ним». После этого он построил на двора весь свой полк, велел играть музыкантам и при всех дал Кияту орден.

— Значит, Якши-Мамед уехал в Тифлис? — немного повеселела Кейик.

— Ай, Якши-Мамед, где бы он ни был, все равно не пропадет; — ободрил сестру Таган-Нияз.

В этот момент в кибитку вошел Кият-хан. Поздоровавшись с женой, он спросил о Кадыр-Мамеде. Старуха ответила, что сын принимает рыбу у батраков — уехал на Огурджинский остров. Кият огляделся по сторонам, чувствуя, как далеко отошел от этой женщины и ее вещей. Когда-то все в этой кибитке нравилось ему, а теперь тошно на все смотреть. И сама Кейик с желтоватыми настороженными глазами, обвисшим морщинистым подбородком вызывала чувство отчужденности.