– Теперь что? – произнес господин Беллебон, вопросительно глядя на меня.

– Поскольку я не хочу, чтобы ваши служащие узнали, что я полицейский, – ответил я, – должен предупредить, что тщательный осмотр конторы и вашего дома необходимо провести без свидетелей.

– В таком случае, – предложил пострадавший, – я отправлю служанку с поручением куда нибудь подальше.

– Я как раз собирался просить вас об этом. Впрочем, осмотр будет непродолжительным и много времени не займет.

Служанка ушла, мы остались одни и сразу же спокойно направились в ту комнату, где помещалась касса. Я внимательно обшарил ящики, шкафы, всю мебель, тщательно откладывая в сторону всякие бумаги и даже обрывки их, на которых были записаны слова и цифры. Обыск был проведен кропотливо, подробно, до самых мелочей, но без всякой пользы, по крайней мере так казалось на первый взгляд. Я уже сказал, что не хотел посвящать господина Беллебона в ход расследования, считая его для этого слишком рассеянным и удрученным собственным несчастьем.

– Скажите, пожалуйста, уверены ли вы, – спросил я, – в точности тех сведений, которые сообщили главному суперинтенданту?

– Что вы имеете в виду? – отозвался господин Беллебон. – Я вас не понимаю.

– Вы с абсолютной уверенностью сказали ему, что у господина Лебретона нет ни жены, ни детей, ни сестры, ни возлюбленной ни в Лондоне, ни в его окрестностях.

– Я уверен по крайней мере, что ни одна женщина не приходила к нему ни в контору, ни в мой дом. Вопрос начальника полиции показался мне весьма существенным, и я подробно расспросил об этом и свою служанку, и управляющего.

В ту же минуту я услышал, как отворилась и захлопнулась дверь кабинета. Я приоткрыл дверь, которая вела в кассу, чтобы посмотреть, не возвратился ли управляющий. Это был действительно он. Менее чем за четверть часа он успел пройти более полумили. Я взглянул на него: заметно было, что он устал и запыхался, а между тем лицо его, вместо того чтобы покраснеть от длительной прогулки в быстром темпе, было совершенно бледным. Взор его пересекся с моим, и было очевидно, что он всячески пытался по лицу и манерам понять причину моего столь затянувшегося пребывания у господина Беллебона.

Цель моего посещения была достигнута. Я был убежден, что выяснил все, что только можно было узнать, и вышел, попросив перед расставанием господина Беллебона сообщить мне, в свою очередь, в котором часу возвратилась служанка. На другой день я узнал, что она отсутствовала час с четвертью, выполняя распоряжение хозяина, из чего я заключил, что визит мой не встревожил ее и не напугал так, как управляющего Дюбарля.

«Каково! Совершенно одинокий! Нет ни жены, ни сестры, ни возлюбленной, – подумал я, возвратившись к себе в гостиницу, в тот номер, который отвели мне для постоя. – Ни одной знакомой женского пола. Откуда же все эти бумаги, пропитанные пачули, которые я нашел в конторке господина Лебретона?»

Я принялся внимательно рассматривать все эти обрывки, старательно пристраивал один к другому – напрасный труд!.. Все они были от разных писем, и содержание их не позволяло сформулировать ни одной завершенной мысли. Единственные слова, которые мне удалось разобрать на этих клочках, были: «Вы… вы знаете… пропала моя бедная Фид…»

Всякий согласится, что из этих разрозненных кусочков фраз ничего нельзя было извлечь. Единственный вывод, в котором я совершенно не сомневался, состоял в том, что все письма, обрывки которых я так тщательно только что изучал, были написаны одним и тем же почерком и что все их писала одна женщина.

Спустя два часа я в раздумьях медленно шел по направлению к Сток-Ньюингтон, где мне необходимо было собрать справки по другому делу. Я уже прошел Рансгоугейт, когда внимание мое привлекло небольшое, уже затертое объявление, лежащее за стеклом витрины молочной лавки. Это объявление было следующего содержания:

«Две гинеи награды тому, кто возвратит левретку. Особая примета – хвост отрублен. Кличка – Фидель».

От неожиданности я вздрогнул. «Фидель! – повторил я про себя. – Желал бы я знать, не та ли это Фидель, о потере которой извещают господина Лебретона?»

Я поспешно раскрыл бумажник и при свете газового рожка снова прочел слова, написанные на обрывке, издававшем запах пачули. «Вы… вы знаете… пропала моя бедная Фид…» Объявление было написано приблизительно недели две тому назад.

Я вошел в молочную лавку. Хозяйка стояла за прилавком.

– Сударыня, кажется, я знаю человека, отыскавшего собачку, о которой сказано в этом объявлении.

– Ах! Если бы это была правда, сударь! Как бы я была рада! Она принадлежит одной из наших постоянных покупательниц, и бедная дама в отчаянии от этой потери.

– Вы позволите полюбопытствовать, как зовут эту даму?

– Как зовут ее, я не смогу вам сказать, но дам ее адрес и ее собственноручную записку. Эта дама – француженка, имя у нее такое мудреное, что нам, англичанам, и не выговорить. Вот я и попросила, чтобы она сама вписала свое имя в эту книгу.

Я торопливо пробежал указанную запись: «Госпожа Левассер. Уок-коттедж, на пути в Эдмонтон, в Саутгейте».

Почерк был совершенно тот же, что и в объявлении, а почерк объявления ничем не отличался от почерка на обрывках, найденных мной в бумагах господина Лебретона. Это указание на след, который мог привести к неожиданным результатам, немедленно способствовало тому, что я решительно тронулся в обозначенном направлении.

Непринужденно задав торговке несколько вопросов, ответы на которые виделись мне необходимыми для розысков и возвращения собаки, я вышел из молочной лавки, пообещав не откладывая, на следующий же день доставить госпоже Левассер потерянного питомца. Окончив наводить справки в Сток-Ньюингтоне, я отправился в заведение торговца собаками, где за полкроны приобрел симпатичного вида левретку. Тотчас была сделана необходимая операция: пес лишился конца своего хвоста при помощи раскаленных щипцов, и заживление произошло довольно быстро, так что трудно было вообразить, что операция состоялась совсем недавно.

На другой день утром, около одиннадцати часов, переодетый бродягой, под видом собачьего вора, я постучался у ворот дома госпожи Левассер. Здесь не мешает сказать мне в похвалу: переодевание мое до того было удивительным, что, когда я, перед тем как отправиться в путь, зашел на минуту к жене, она никак не могла узнать меня!

Госпожа Левассер была дома, но крайне страдала от какого то недомогания, так что не выходила из своей комнаты и отказалась принять меня. Тогда служанка предложила мне отнести собаку своей госпоже в той же корзинке, в которой я ее принес, или вынув ее оттуда, но я ответил, что покажу собаку госпоже только сам. Служанка, видя, что намерение мое непреклонно, с досадой захлопнула дверь перед моим носом из природной предосторожности, весьма, впрочем, извинительной, ведь благодаря своему наряду я приобрел такую наружность, которая не могла внушить особого доверия.

Спустя несколько минут служанка вернулась, велела мне вытереть ноги и пригласила следовать за ней на второй этаж. Госпожа Левассер была особа довольно приятной наружности, но ей недоставало некой величественности. Она сидела на диване, и на лице ее отражалось непреодолимое желание скорее увидеть милую Фидельку. Лишь только я вошел, молодая женщина так испугалась моей непрезентабельной наружности, что вскочила и с ужасом вскрикнула:

– Месье Левассер!

На этот крик в комнату ворвался высокий солидный, с густыми бородой и усами джентльмен. Видно, он в эту минуту брился, о чем свидетельствовали остатки мыла на его лице и зажатая в пальцах бритва.

– Что с тобой, душечка? – спросил он нежным голосом. – В чем причина твоего волнения?

– Вы только взгляните на это страшилище! – ответила дама, указывая на меня.

Джентльмен расхохотался, а госпожа Левассер, ободренная присутствием своего мужа, обратила все внимание на корзинку, в которой покоилась поддельная Фиделька. Я выпустил из корзины собачонку.