Со всем этим Мао согласился, заметив, что достижения и ошибки Сталина соотносятся как 70 к 30. После этого произнес длинную речь-воспоминание о том, что «хранил в своем сердце в течение шести лет». Мао рассказал о горьких обидах, нанесенных ему Сталиным во время его (Мао) визита в Москву в декабре 1949-го — феврале 1950 года. Тот его долго не принимал, держал на даче почти как арестанта, а потом во время переговоров третировал до такой степени, что у Мао Цзэдуна совершенно расшатались нервы[54]. Но, рассказав об этом, Мао заметил: «Дождь будет падать с небес. Девушки будут выходить замуж. Что мы можем сделать?» А затем добавил: «В осуждении Хрущевым Сталина есть и хорошее. Хрущев разбил жесткие оковы, раскрепостил сознание, помог нам задуматься над проблемами. Не обязательно строить социализм, полностью опираясь на советскую модель, можно исходить и из конкретной ситуации в собственной стране, выдвинув курс и политику, соответствующую национальным особенностям Китая»¹³⁸.

Казалось, всё складывалось хорошо. Но тут выступил Лю Шаоци, который, похоже, заставил Мао насторожиться. Он объявил, что, с его точки зрения, Сталин помимо прочего допустил просчеты во время коллективизации, форсировав темпы кооперирования¹³⁹. Вряд ли Лю сделал это без заднего умысла: все знали, как резко Мао только недавно критиковал его за «консерватизм» и «умеренность» в вопросах социалистических преобразований. Так не пытался ли сейчас Лю Шаоци бросить тень на Председателя?

К тому времени всего за два с половиной года (с 1954-го по первую половину 1956-го) в производственные кооперативы, уступая нажиму со стороны Компартии Китая, вступили около 92 процентов крестьянских хозяйств. Масштабы деревенского сопротивления, правда, не шли в сравнение с тем, что имело место при большевистской коллективизации в Советском Союзе; зажиточные крестьяне (фунун), потеряв собственность, просто растворились в колхозах, не будучи ликвидированы физически¹⁴⁰. Тем не менее экономические результаты ускоренной коллективизации могли оказаться не менее болезненны для Китая, чем для СССР.

Да, «великого кормчего» обидеть было легко, но Лю Шаоци в тот момент, очевидно, не думал об этом. Возможно, он проявил принципиальность, так как в глубине души по существу оставался противником неоправданно быстрых темпов социалистического строительства, а может быть, просто не придал значения настроениям Председателя. Как бы то ни было, но его выступление явно усилило подозрительность Мао к нему, а также к его возможным единомышленникам.

Из всего окружения вождя Дэн, похоже, единственный тогда сообразил, что Лю «перегнул палку», и в конце заседания начал распространяться о том, что в Китае и в китайской компартии никогда не было культа личности, потому что сам Мао якобы всегда боролся против этого явления¹⁴¹. Звучало это фальшиво, но ложь Дэна была во спасение Лю, к которому Дэн со времени их общей борьбы против Гао и Жао испытывал все большее уважение.

Председатель, однако, оставил слова Дэна без внимания, поручив своему секретарю Чэнь Бода вместе с работниками агентства Синьхуа и отдела пропаганды ЦК подготовить передовую статью, посвященную вопросу о культе личности в СССР. К 5 апреля она была закончена и в тот же день опубликована в «Жэньминь жибао». Отредактировал ее сам Мао, которому помогли некоторые другие члены руководства, в том числе Дэн¹⁴². Передовица предназначалась широкой общественности, а следовательно, не содержала чрезмерной критики бывшего коммунистического идола даже в вопросах китайской революции. Лидеры Компартии Китая и прежде всего сам Мао не хотели, чтобы кто-либо под антисталинским знаменем выступил против их собственной диктатуры. Позже, 28 апреля, на расширенном заседании Политбюро Мао Цзэдун признает: «О плохом, что сделал[и] Сталин и III Интернационал… мы не собираемся рассказывать… массам в газетах (если в такой статье написать хотя бы одну фразу, то и она „возбудит нездоровый интерес“)»¹⁴³. Как Мао и хотел, сталинские заслуги и ошибки суммировались в статье в соотношении 70 к 30, но Советский Союз тем не менее восхвалялся за «самоотверженную критику… ошибок прошлого».

После этого, 25 апреля, Мао выступил на новом расширенном заседании Политбюро с речью «О десяти важнейших взаимоотношениях», ознаменовавшей важнейший поворот во всем его мировоззрении и отразившей новую атмосферу раскрепощения сознания, начавшую складываться в китайской компартии. Впервые Председатель открыто призвал идти к светлому будущему более коротким путем — по принципу «больше, быстрее, лучше и экономнее», нежели в СССР, — хотя и не представил детальную программу строительства социализма китайского типа¹⁴⁴.

Идеи Председателя, однако, показались многим китайским лидерам, в том числе Лю Шаоци, Чжоу Эньлаю и Чэнь Юню, авантюрными. В то время они были заняты подготовкой второго пятилетнего плана, и левацкие идеи Мао не были ими восприняты. Не осознал революционного значения речи Мао и Дэн.

Мао обиделся. «Оказалось, что у меня происходит головокружение от успехов, что я допускаю „слепое забегание вперед“», — саркастически сказал он. И в конце лета объявил «сотоварищам», что собирается оставить пост Председателя Китайской Народной Республики по «состоянию здоровья», сохранив за собой только должность Председателя ЦК компартии¹⁴⁵.

Между тем приближалось главное событие 1956 года: VIII Всекитайский съезд Коммунистической партии. На этом форуме Лю Шаоци по предложению Мао, сделанному еще в марте 1955 года, должен был выступить с политическим докладом о работе ЦК, Дэн Сяопин — с докладом об изменениях в уставе партии, а Чжоу — с докладом о втором пятилетнем плане. Сам Мао ни с какой крупной речью выступать больше не собирался, в чем, собственно, не было ничего особенного: Сталин тоже на XIX съезде в основном отмалчивался, поручив сделать главный доклад секретарю ЦК Георгию Максимилиановичу Маленкову. Но так же, как Сталин, Мао, понятно, внимательно знакомился с многочисленными проектами всех документов съезда[55].

Казалось, он остался ими доволен, но это была лишь видимость. Он просто умело скрывал свои мысли и, не особенно сдерживая соратников, испытывал их, лелея свою все более обострявшуюся подозрительность. «Ну, давайте, раскрывайте карты», — будто говорил он им.

И те попали в западню. Даже Дэн совершил ряд промахов. В частности, исключил из устава партии и из собственного доклада об изменениях в уставе термин «идеи Мао Цзэдуна». Это произошло уже во время съезда, на одном из заседаний Политбюро, прямо накануне его выступления. До того во всех многочисленных вариантах устава и доклада указание на «идеи Мао Цзэдуна» как идеологическую основу Компартии Китая сохранялось¹⁴⁶. А тут вдруг старый вояка Пэн Дэхуай, явно под влиянием осуждения культа личности в Советском Союзе, взял да и предложил «вычеркнуть» их из устава. С ним сразу же согласился Лю Шаоци¹⁴⁷. Дэн тоже не стал возражать: скорее всего потому, что Мао в тот момент не выразил неудовольствия¹⁴⁸. К тому же Дэн знал, что начиная с конца 1940-х Председатель неоднократно демонстрировал нежелание выпячивать этот термин. Так, в январе 1949-го он сам удалил его из устава Новодемократического союза молодежи Китая (бывшего Коммунистического союза молодежи Китая), заменив на «идеи о соединении теории марксизма-ленинизма с практикой китайской революции». Устранял он этот термин и из некоторых других документов, в том числе из нового издания третьего тома собственных «Избранных произведений», увидевшего свет в апреле 1953 года¹⁴⁹. Из устава партии, однако, он «вычеркивать» свои идеи не предлагал, так что не понятно, почему такой опытный аппаратчик, как Дэн, вовремя не сориентировался. Но факт остается фактом. Дэн совершил ошибку. И Мао, как показало будущее, запомнил это. (В ноябре 1967 года Председатель поделится с некоторыми тогдашними ближайшими соратниками обидами на Дэна и Лю Шаоци, якобы проигнорировавшими его мнение во время VIII съезда партии¹⁵⁰.)