– Я принадлежу другому мужчине.

Харшал ревниво поджал губы.

– Но где он? Жив ли? Почему не приходит за тобой? Если ты нужна ему, пусть предъявит свои права!

– Прежде всего их предъявляет моя любовь к нему, – тихо ответила женщина. – Вы очень добры, но я не могу.

Несмотря на неожиданное предложение, Сона немного успокоилась. Она пошла одна, без Латики, и всю дорогу оглядывалась, не следит ли кто. Ей до смерти надоело бояться – сперва Суниты, а потом – Бриджеша. Она хотела наконец стать свободной.

Он ждал ее в переулке. Вероятно, Падма не сдержала слова и разболтала о том, что видела Сону на рынке. Возможно, она сделала это из зависти или в надежде получить несколько анн.

Нарядная, чистая, с красиво заплетенными волосами, женщина посмотрела на Бриджеша так, будто их разделяло огромное расстояние, и это его взбесило. И все же он уловил в глубине ее глаз страх, вызвавший в нем злобное торжество.

– Ты посмела удрать?! Возвращайся обратно, слышишь! Пойдем со мной!

Он попытался схватить Сону за руку.

– Нет! – вырвалось у нее, и в ее голосе звучала такая непримиримость, что Бриджеша передернуло.

– Тогда пеняй на себя! Я отрежу твоей девчонке уши и нос или сделаю так, что ей придется молиться покровителю Сурдасу![106]

То было самое ужасное из всего, что ожидала услышать Со-на. На следующий день она исчезла, и Харшал мучительно размышлял над тем, что могло произойти. Он пытался разыскивать женщину, но поскольку Сона так и не призналась в том, что прежде была попрошайкой, ему не пришло в голову высматривать ее возле стен храма великого Шивы.

Глава XXXI

На протяжении нескольких недель положение в Ауде день ото дня становилось все более угрожающим. В Лакхнау царила сумятица. Войска Ост-Индской компании вперемешку с королевскими полками[107] акр за акром теряли территории, приносящие сотни тысяч рупий годового дохода.

Армия раджпутов двигалась вперед, захватывая населенные пункты, громя английские судебные и налоговые учреждения и дома индийских ростовщиков, сжигая найденные в них документы, разгоняя всех, кто попустительствовал колониальной политике. На всем пути их поддерживали долговые рабы – крестьяне, которые собирали продукты, предоставляли нужные сведения, укрывали раненых.

А потом наступил перелом в пользу белых. Сыграло роль военно-организационное и техническое превосходство англичан, о котором некогда говорил Ратне Джейсон Блэйд.

Грейс Уоринг могла бы прочитать обо всем этом в газетах, если бы хоть одна из них попала в ее руки. Но она продолжала жить в полной изоляции и неведении, будто все, что с ней случилось, происходило во сне.

Никто не мешал ей проводить дни так, как она хотела. Она имела возможность отправить письмо Эйприл, но не стала этого делать. О чем было писать? О том, что она до сих пор живет надеждой на нереальное счастье? О мечтах, дабы это непонятное безвременье, ожидание, которое она в глубине души считала бесплодным, никогда не кончалось?

Грейс не знала, искала ли ее Флора, какое впечатление произвела на тетку покаянная записка, в которой, как казалось девушке, сквозили нотки безумия?

Сон закончился с приездом Дамара Бхайни. Возможно, грезы продолжились бы, вернись он с победой, но это было не так.

Хотя он предстал перед Грейс одетым в чистое и умытым, ей почудилось, что он пахнет порохом, сталью и кровью. Собранный и погруженный в себя, Дамар напоминал туго сжатую пружину, ибо его воля, стиснутая в кулак, должна была защитить душу от гнетущих мыслей о поражении в деле, которому он посвятил свою жизнь.

– Мне стоило труда вырваться сюда. В моем распоряжении сутки, не больше, – сразу сказал он.

– А что потом?

– Давайте сядем, – предложил он, не отвечая на вопрос. – Сейчас принесут кофе. Я устал с дороги. А вы? Как вы тут жили?

– Хорошо, – ответила Грейс, едва удержавшись, чтобы не добавить: – «Я ждала вас, я волновалась за вас!»

Дамар Бхайни кивнул. Девушка видела, что он крайне уставший, но не просто от дороги, а от всего, что ему пришлось пережить в последние дни и недели.

Грейс не могла скрыть удивления, что он не забыл о ней среди нечеловеческого напряжения, кромешного разочарования, дурмана безнадежности, урагана смерти, горя от потери товарищей. А ведь она была англичанкой, коих он ненавидел и презирал. Или он приехал ради своего сокровища – коллекции оружия?

Она решилась задать вопрос, и Дамар Бхайни ответил:

– Сундуков много, они тяжелые. Такой груз не провезти незамеченным.

– Но тогда оружие достанется англичанам!

На лице Дамара появилось выражение, которого Грейс предпочла бы не видеть.

– Это всего лишь предметы. Они неживые. К тому же у меня все равно нет наследников, которым я смог бы передать их. Я приехал не ради оружия, а чтобы решить вашу судьбу. Надо вместе подумать, как быть.

– Мои соотечественники не тронут меня.

– Кто знает? На войне люди зачастую перестают отличать добро от зла. Я должен быть уверен в том, что вам ничто не угрожает. Что, если я дам вам отряд моих людей? Они проводят вас в Варанаси или куда скажете…

– Мне некуда ехать, – призналась девушка.

– Я верну вам часть денег – хватит на то, чтобы жить независимо. В Индии. Или на вашей родине, в Англии.

Грейс прикусила губу. Она не видела себя нигде. Разве что в этом особняке. Или в другом, нереальном месте, созданном с помощью собственных грез.

– Дело не в деньгах. Хотя мне бесконечно жаль, что они так и не помогли вам добиться своей цели.

– Я попытался. – Он сделал паузу. – Возможно, я не учел прежних ошибок, но нам так и не удалось сбросить эти цепи. Но главное… да, главное, что мы попытались.

Грейс понимала, что ему тяжело говорить об этом. Можно пережить личное горе, но за Дамаром Бхайни стояло слишком много людей, за которых он отвечал, коим вольно или невольно внушил надежду на победу.

Принесли кофе, и он собственноручно разлил его по медным чашечкам. Напиток был густым, крепким, обжигающим, горьким. Таким, какой, вероятно, сейчас и требовался Дамару.

Отхлебнув кофе, Грейс почувствовала, что мысли разлетаются, словно вспугнутые птицы. И все же она решила, что должна сказать самое важное. Больше они наверняка не увидятся, и у нее не будет другой возможности.

Остались сутки, чтобы сделать то, что нужно сделать, произнести то, что необходимо произнести. В эти минуты каждая мелочь приобретала особый смысл.

– Вы были правы, когда говорили, что я совершила чисто женский поступок.

Рука Дамара, подносящая ко рту чашку, замерла на полпути.

– О чем вы?

– Дело вот в этом.

Отвернувшись, Грейс вытащила из лифа много раз сложенный и изрядно помятый рисунок. Однако он не выцвел. Как и ее мечты. Глядя на сидящего перед ней человека, она с новой силой чувствовала это.

Расправив бумагу, Дамар непонимающе разглядывал ее.

– Что это?

– Не узнаете… себя?

– Человек на картинке… – Он поднял глаза на Грейс. – Немного похож на меня, но это…

– Всего лишь страница, вырванная из книги. Я сделала это в Лондоне, в Британской библиотеке, накануне отъезда. Наверное, мне чего-то не хватало в детстве. Красок, грез, волшебства…

Дамар Бхайни молчал, и она вдруг увидела за его плечами целый мир, огромный, как океан, и одновременно сжатый до капли, ужасающе мощный и вместе с тем тонкий, как паутинка, непередаваемо красочный и в то же время серый и плоский, будто пустыня.

Спустя несколько минут он тяжело промолвил:

– Вы должны подумать о своем будущем. Реальном будущем.

Глаза Грейс блеснули.

– Думать о будущем – значит строить его. Пока я ничего не вижу впереди.

Он кивнул.

– Я тоже.

– Куда вы отправитесь? – спросила Грейс.

Дамар напрягся, но после, заглянув в ее глаза, мягко промолвил: