Она не ответила Малати, лишь ниже склонилась над Латикой, прикрыв ее личико от жаркого солнца. Если б вот так же можно было бы защитить дочь от жестокой судьбы!

День в самом деле выдался неудачный: три пайсы у Малати, две – у Падмы. Только Сона собрала целых четыре анны. Пересчитав милостыню, Падма сокрушенно вздохнула.

– Что делать? Я задолжала Бриджешу за целых пять дней! Он с меня шкуру сдерет! Даже если я отдам все, что заработала сегодня, это мне ничем не поможет. Я не покрою долг, да к тому же останусь без еды! И Виру тоже!

В голосе женщины звучали истерические нотки, но Малати не прониклась ее горем. Деловито завязав деньги в уголок сари, она встала, с трудом выпрямляя затекшие ноги. Она была должна Бриджешу всего две пайсы, да и на ужин должно было хватить.

Хотя они с Падмой никогда не были дружны, Сона протянула ей две анны – половину заработанного.

– Отдай Бриджешу, сколько посчитаешь нужным, а на остальное купи еды.

Падма недоверчиво смотрела на деньги. В их среде не было принято помогать друг другу. Чаще всего в мнимом сочувствии скрывался подвох, так же как костыль легко превращался в дубинку.

– Почему ты даешь мне деньги? Что ты за это хочешь? – с тихой тревогой спросила она.

– Мне просто жаль тебя.

– Надо же, какое великодушие! – вмешалась Малати, чье лицо исказилось от жадности и зависти. – Не верь ей, Падма! Никто никогда и ничего не делает даром!

Сона повернулась к ней:

– А люди, что подают нам милостыню?

В ее лице было столько наивности, что Малати расхохоталась.

– Таким образом они выражают свое презрение, унижают тебя! Платят дань богам, чтобы не очутиться на твоем месте!

Она собиралась еще что-то сказать, но вдруг замолчала. Сона увидела, что к ним приближается Бриджеш. Быстро забрав у Соны деньги, Падма сжала их в кулаке.

– Много собрали? – деловито спросил мужчина.

Малати протянула две пайсы. Падма колебалась, не зная, сколько отдать в счет долга.

– Что там у тебя? Небось, целый латх?[105] – с издевкой произнес Бриджеш.

Женщина разжала ладонь, и он сгреб все, что там было. На глазах Падмы заблестели слезы.

– Неужели нельзя оставить ей хотя бы немного? – прошептала Сона.

– Она должна мне! – рявкнул Бриджеш, одновременно поворачиваясь к той, что посмела с ним спорить.

Глаза Соны были глубоки, как ночное небо, густые волосы струились подобно темной реке. В ней было столько благородства и чистоты, что мужчина невольно замер. Это не укрылось от Малати, и она зашипела:

– Падма солгала! Сегодня ей удалось заработать только две пайсы, остальное дала ей она!

Женщина ткнула пальцем в Сону, и Бриджеш нахмурился.

– Это правда?

– Да. Почему бы мне ей не помочь?

Хотя лицо мужчины недовольно скривилось от такой дерзости, было видно, что он колеблется, не зная, что делать.

– За тобой, – наконец сказал он Падме, – по-прежнему долг. А ты, – обратился он к Соне, предварительно окинув ее долгим взглядом, не обещавшим ничего хорошего, – пойдешь со мной.

Когда мужчина и женщина удалились на значительное расстояние, Малати удовлетворенно произнесла:

– И поделом ей! Такой, как она, нечего делать среди нас!

Сона чувствовала себя так, будто посреди жаркого дня ее вдруг обдало ледяным ветром. Грудь стеснило от предчувствия чего-то очень нехорошего. Бриджеш был не просто жестоким человеком, его жестокость сочеталась с полным бездушием и беспросветной алчностью.

Она пошла за ним, потому что боялась ослушаться, потому что у нее на руках спала Латика. Сона замерла перед Бриджешем, точно вытесанная из камня статуя. Сейчас в ней жили только глаза.

– Если одни будут отдавать заработанное другим, у стен храма появится много лишних людей. А лишние люди мне не нужны. В этой жизни каждый имеет только то, что в состоянии взять, и не больше. Иные сражаются за клочок иссохшей земли и чашку скверной воды, живут, как звери, и умирают, как насекомые, а другие правят целыми государствами, – назидательно произнес Бриджеш.

Сона подумала о том, что если ее удел – жить в государстве, которым правит он, то лучше умереть. Она напряженно ждала, что будет дальше, и тогда он, усмехнувшись, добавил:

– Думаешь, я стану тебя наказывать? Нет. Этот случай просто расставил все по своим местам. Эти девки, одной из которых ты дала деньги, а другая тебя выдала, – жалкие побирушки, ни одна из них не стоит даже пайсы. Иное дело ты. Тебе в самом деле нечего сидеть у стен храма Шивы, где на тебя глазеют мужчины. Я отведу тебя в храм, который принадлежит мне. Ты горда и красива, и я не намерен делить тебя с кем-то!

В сердце Соны будто впилась пиявка.

– У меня есть муж!

– И где он?

Подумав, Сона ответила:

– Нас разлучили злые силы.

– Полагаю, навсегда, – удовлетворенно произнес Бриджеш и добавил: – Впрочем, если он вернется, пусть померяется силой со мной!

Сона представила толпы подчинявшихся ему калек и уродов, то ли человекоподобных зверей, то ли людей, наделенных чертами животных. Облепившие храм Шивы, они напоминали болезненные наросты и язвы. А разве было когда-то, чтобы разложение и смерть не побеждали красоту и жизнь?

– Я подумаю, – прошептала она, пытаясь выиграть время.

– Я уже подумал и решил за тебя! – он повысил голос. – Нынешней ночью ты будешь спать на моей циновке. Жди меня здесь!

С этими словами он удалился, чтобы продолжить сбор дани. Он и помыслить не мог, что она уйдет, разорвав невидимые, но прочные путы.

Сона тоже сомневалась в этом и все же решила сбежать. Она давно собиралась это сделать. Ей была невыносима мысль о том, что когда-нибудь Латика поймет, что ее мать – нищенка, побирушка.

У нее не было денег, значит, оставался один выход: найти работу. Но где? Прежде чем подумать об этом, Сона должна была кое-что совершить.

Ночь они с Латикой провели на гхатах, под казавшейся очень холодной, твердой и сверкавшей, словно алмаз, луной, а перед рассветом женщина спустилась к воде.

Солнце еще не взошло; из-за горизонта пробивались слабые струйки молочно-белого света. Поверхность воды казалась гладкой, как масло, и все вокруг вырисовывалось удивительно четко. Камни хранили ночную прохладу, и их прикосновение к босым ступням было очень приятным.

С дочерью на руках Сона спустилась по ступеням и вошла в реку прямо в сари, как это делали все индианки. Течение пенилось вокруг ее ног, его свежие струи ласкали кожу.

Сона умылась и умыла Латику. То было не просто омовение, а некий ритуал. Ганг пробуждал ее, возвращал чистоту, смывал пелену сомнений, давал силы для новой жизни. Все наносное, все ошибки и страхи вытекали из нее, освобождая место для чего-то иного.

Вскоре Сона шла по улице, подхваченная позабытым ощущением перемен. Легкий ветер словно помогал ей двигаться вперед. Солнечный диск постепенно наливался золотом, и дорога казалась удивительно светлой. Сона прислушивалась к запахам и звукам, вглядывалась в лица людей, надеясь, что судьба подарит ей знак.

Прошло несколько дней, но молодая женщина только и делала, что пряталась от Бриджеша и его приближенных. Работы не было, вокруг лишь толпились люди, зачастую такие же обездоленные, как и она. Чтобы получить хоть какие-то гроши, Сона пыталась просить милостыню у других храмов, но ее оттуда тотчас прогоняли.

На пятое утро, когда она почти отчаялась, ей наконец повезло. Латика хотела есть и потому заплакала, когда они проходили мимо какого-то двора, откуда тянуло аппетитными запахами.

Сама не зная зачем, Сона заглянула внутрь. Какая-то девушка в подоткнутом сари мела дворик короткой метелкой. У противоположной стены, под навесом, на угольных очагах стояли огромные котлы, в которых варился благоухающий пряностями рис. Истекающие потом, несмотря на прохладную рань, мужчины проворно раскладывали на огромных железных листах треугольные самосы, чтобы затем отправить их в печь.