Мать помогала ей во всем — и детей поднимать, и душу усмирять. Ту же Катеринку выходила больше мать, чем она. А ведь совсем чужая была. Такой «подарочек» Тимофея: когда Анфиска померла (малютке, поди, и месяца не было), сам принес в кулечке и честно сказал, что его это дочь. На колени пал, просил принять, не дать сгинуть. Каково это было слышать ей? Но мать приняла. А потом свыклась со своей судьбой и она. Да так, что как родная, самой рожденная стала. Вырастила, в люди вывела. Теперь вот ее дети стали ее внуками, и дороже людей для нее в целом свете нет. Хотя есть и свои, единокровные.

Эх, жизнь, жизнь! Вот ведь какою порой она бывает! Такое закрутит, такими узлами стянет, что и не распутать, не развязать потом. Говорят: не делай добра, не будет тебе и зла, — только так ли это? На ее добро ответили добром. Да таким большим и светлым, на какое и не рассчитывала.

Права была мать: действительно, со временем все успокоилось, утряслось; обзаведясь малышами, бабы угомонились, мужики, словно исполнив свой долг, зажили спокойно и домовито, будто ничего и не было. Зато в деревенских избах опять стал слышен детский смех и гомон. В небольшом пристрое к школе открыли ясли. Потом эта детвора пополнила изрядно поредевшие первые классы. А там все пошло своим ходом, как и должно быть. Не прервалась ниточка жизни, окрепла, пошла виться дальше. Радовались матери, радовались учителя, расцвела улыбками и молодыми голосами поднявшаяся из лихолетья Калиновка. Глядя на все это, отходила душой и Груня.

Прошло-пролетело еще какое-то время — и запели, зашумели по деревне свадьбы. На многих погуляли и они с Тимофеем. О прошлом никто не вспоминал, никто никого не корил, наоборот, люди еще больше сблизились, сроднились. И не общей бедой, как в годы войны, а общей радостью, общей породненностью, оставшейся в памяти и крови.

Нелегко жила деревня и в послевоенные десятилетия. Власти тянули из нее все соки, выхватывали самых сильных и здоровых — на лесозаготовки, на шахты, стройки и заводы. Кабы не это, какой многолюдной и шумной была бы теперь та же Калиновка! И опять притихла деревня, примолкла, на глазах состарилась. Кто теперь вольет в нее свежую кровь? Кто укрепит истончившуюся ниточку жизни? Тимофеевы да Фролкины «подарочки» сами уж сединой покрылись, хоть пока еще держат на своих плечах матицу общей крыши. А что после них? Заново старух рожать не заставишь, молодых из городов не воротишь. Куда же все идет?

Хорошо — то радостно, то печально — думалось бабе Груне на своей лавочке. Очнулась она от своих дум, лишь когда солнце зашло за вершину росшей у калитки ветлы и та бросила на нее свою тень. От нее сразу стало зябко. Баба Груня поднялась, накинула на себя лежавший тут же ватник и, согреваясь, кинула взгляд на огород: где там ее копальщики-помощники, что-то не слышно их совсем. А те уже были на дальнем конце огорода, у самой межи. Там, где они прошли, осталась широкая полоса свежевзрытой земли, кучки аккуратно сложенной бурой ботвы, а в середине — большой розовый круг: это просыхала и проветривалась снесенная сюда картошка.

Достигнув межи, копальщики подхватили свои лопаты, вернулись к началу нового загона, но прежде чем приступить, присели передохнуть рядом с бабой Груней. Та не удержалась от похвалы, но тут же и поругала:

— Чего как с цепи сорвались? В работу надо входить спокойно, без спешки, не рвать жилы наскоком, а то их так ненадолго хватит.

И тут же смилостивилась:

— Может, на сегодня хватит? Вон у Ленчика уже и мозоль вскочила, больно, поди, с непривычки. Завтра еще, может, покопаете, а?

— Это что еще за такие капитулянтские разговора, баб Грунь? — подскочила Ленка. — Только-только научила их делу, а уже и хватит? Нет, я не согласна. Пока половину не уберем, никого не отпущу. А пока пять минут перекур, так и быть, разрешаю.

— Ну, командирша, ну, командирша! — одобряя, засмеялась баба Груня. — Тебе бы мальчишкой родиться — в армию бы пошла.

— Я родилась, когда все за мир были. А когда все за мир, рождаются в основном девочки.

— А теперь то тут война, то там, — улыбнулся Виталий. — Ошиблась, выходит, природа?

— Ничего не ошиблась. Я и на войне не пропаду. Меня не придется за ручку, как из детсада, с войны домой уводить. Сколько вон матерей в ту же Чечню ездили своих мальчишек забирать. Жуткое дело: идет война, а они — «Пойдем, Ваня, домой, тут стреляют». Они своих — домой, на печку, а другие пусть пропадают! За моим дедушкой никто на фронт не бегал, зато до Берлина дошел и победил. А вы?

— Ну, нас там не было, — глядя на распалившуюся девчонку, опять улыбнулся Виталий, — в Чечне этой. Так уж, извини, получилось. Так что критика не по адресу.

— И вообще, заливаешь ты все, Ленк, — поддержал брата Ленчик. — Нормально ребята наши воевали, и если бы не политики… — И вдруг резко повернул, должно быть, вслед мелькнувшей мысли: — А политики тоже к миру рождаются? Или к войне?

Ленка знала все.

— Хорошие политики — к миру, плохие — к войне. А сейчас у нас, похоже, совсем политиков нет, одни… сморчки. Природа их совсем для другого на свет выпустила, а они возомнили о себе черт знает что. Кабы не они…

— Вот и я говорю: кабы не они…

— Ну, хватит, мудрецы, перекур наш кончился, — поднялся Виталий. — Наша война еще не завершена, подъем!

Ленка вскочила, как с пружины сорвалась, ее никакая усталость не брала. Зато Ленчик поднялся с натугой, по-стариковски опираясь на черен лопаты и поглаживая поясницу.

— Если очень устал, — сказал ему Виталий, — собирай с Леной, а я покопаю один. Урожай хороший, одной ей тяжело.

Ленчик поглядел на Ленку, на лопату, на огород и, ничего не сказав, начал новый загон. Одобряя его решение, Ленка суетилась и щебетала вокруг него, радуясь, что он выстоял, не дал себе расслабиться, не позволил увести себя за ручку с передовой, как некоторые. Виталий копал рядом, сосредоточенный, молчаливый, позволяя себе лишь изредка бросать взрослые взгляды на гомонивших рядом. У него, по всему, были свои заботы, посерьезнее их детских фантазий. Он давно уже вырос из них.

Баба Груня опять глядела на молодых и молча любовалась ими. Вспомнились как бы нечаянно брошенные Ленкой слова: «За моим дедушкой никто на фронт не бегал». Это о ком же она так? О Тимофее, выходит. Знает егоза, все знает! А знает ли, что с Виталием и Ленчиком они — родная кровь? По тому же деду. Может, и не знает, а душа чует, оттого и льнет к ним, как к родным. С Ленчиком спорит, шумит, а на Виталия лишь тайно поглядывает. Чем-то он интересен ей. Девчонки почему-то всегда интересуются теми, кто постарше. Ох, девка, не торопи время, оно придет в свой срок, еще и не рада будешь!

Солнце все заметнее клонилось к западу. Баба Груня подумала об ужине и вспомнила об обещанной ухе. С трудом передвигая слабые после утреннего приступа ноги, поднялась в дом и загремела посудой. Когда все для ухи было готово, опять пожалела, что нет дров и варить придется на электрической плите. А это уже не то, без дровяного дымка и печного томления что за уха? Рыбный суп — это так, но чтобы уха… Кто едал настоящую, тот различит сразу.

Те, для кого эта уха готовилась, настоящей не едали, поэтому приняли ее с шумным восторгом и похвалами. Забежавший на минутку с флакончиками кардиамина Сергунька Черный, совсем не черный, а скорее белобрысый от обметавшей его седины, рослый, долголицый, с Тимофеевой ямочкой на подбородке мужчина, тоже оказался за столом. Уж он-то повидал на своем веку всякую уху, но все равно хвалил, ел шумно, торопясь, потому что его ждали в поле.

Уже на пороге баба Груня ухватила его за рукав:

— Задержись, Сергей, рассчитаться за лекарство надо. И спасибо тебе пребольшое за заботу, теперь у меня надолго запас будет.

— Пей, Аграфена Филипповна, да не болей больше.

— Буду пить, милок, буду, а теперь рассчитаться бы…

— На том свете угольками рассчитаемся, — отмахнулся тот.

— Угольки в аду, а нам он не грозит: не так уж велики грехи наши!