— Это ты хорошо… глаза в глаза… — просветлела Фаина. — Только я так не сумею… И писать совсем не горазда. Вот кабы ты, Филипповна, а?

— А что? Вот возьму и напишу. Только ты мне адреса их дай. Непременно напишу. А еще лучше — вместе, правда?

Потом они сидели за столом, аппетитно отхлебывали из блюдечек настоянный на мятном листе чай, макали в него хрустящие домашние сухарики и говорили, говорили. О хорошей погоде, о каком-никаком урожае на полях, что теперь спешно убирали калиновские мужики, об обещанной овсяной соломе, которую все никак не соберутся привезти, о предстоящей копке картошки, которая с каждым годом дается им все труднее и труднее.

Проводив гостью, баба Груня уже не вернулась в постель, а принялась хлопотать у печи, соображая, чем бы вкусным угостить долгожданных внуков. Но дрова давно кончились, а что еще остались, требовалось сначала расколоть, да разве под силу они ей — такие сучкастые да комлистые? Тут и справному мужику пыхтеть и пыхтеть, не то что ей, старухе. И хлеб тоже кончился, одни сухие обрезки остались. Но зато молочко есть, яблоки, яичек полная миска, лучок. Картоху, правда, еще накопать надо, но это немного, с ведерко всего. А она вона где, под самым окном, считай, своя, не покупная. Такая аккуратненькая и гладенькая, сама в ладонь ложится, чистить такую — одно удовольствие. А вкусная — что тебе отварная, что в мундире, что на сковородке с лучком — ешь, не наешься!

Подхватив ведерко, она вышла во двор, выкопала несколько кустов и заторопилась обратно. На крыльце задержалась, кинула взгляд в сторону Щучьего озера — не идут ли внуки, но, ничего не разглядев, вернулась в дом.

— Вот и хорошо, в самый раз успею. Придут Виталик с Ленчиком, а у меня уже и обед на столе: угощайтесь, гости дорогие, целый год вас ждала!

Виталик с Ленчиком жили в городе.

Небольшой зеленый городок стоял возле железной дороги — со станцией, каким-то ремонтным заводом, мельницами. Ну и с магазинами, школами, больницей — само собой.

В прежние годы, когда сил было побольше, баба Груня частенько наезжала туда проведать дочь Катерину и внуков. В других городах бывать ей не доводилось, какие они, она не знала, а этот ей понравился. Вот все говорят, мол, город — это чад, толчея, бетон, грубость. Да какой там чад, если один завод на всю округу, а паровозы давно заменены электричками! Бетон? Так разве это плохо? В любую погоду идешь по нему, родимому, и даже ног не загрязнишь. Да не в резиновых сапожищах, как в деревне, а в туфельках, в туфельках! Толчея, конечно, имеется, но в основном на базаре. Тут уж что правда, то правда. Но базар-то больше всего Груне и нравился! Чего только там не увидишь, чего не услышишь! И земляков, выходцев из недалекой Калиновки, встретишь, и наговоришься с ними досыта, и купишь что требуется, и свое продашь.

Что до грубости, так где же ее, проклятой, нет? Всякие люди живут на земле. Вон даже по телевизору что ни день — сплошное смертоубийство, драки и кровь. А в Катеринином городе такого нет. Там даже суд есть и несколько милиционеров. Один возле дома главных начальников, другой на площади, третий на железнодорожной станции, сама видала. Да!

Виталик из ее внуков был старшим. Летом окончил какой-то мудреный институт, взрослый уже. В детстве, когда все частенько наезжали в Калиновку погостевать, не оторвать его было от Тимофеевой подзорной трубы. Тот привез ее из Германии после войны, сам с любопытством поглядывал через нее на луну и звезды, а когда недосуг стало, закинул куда-то на чердак. Там ее Виталик и раскопал среди старого хлама, за что мальчишки и прозвали его звездочетом.

Ленчик был помоложе, в этом году только школу окончил, а вот что дальше — баба Груня не знала. Может, еще учиться будет, может, работать где притулится. Хотя какой с него работник в семнадцать лет? Нынешняя молодежь спеет поздно, все бы ей на танцульках трястись да на гитарах бренчать. На что Ленчик парень серьезный, по словам Катерины, книгочей неотрывный, да ведь все равно не пошлешь мешки грузить, землю пахать, как им приходилось. И силенок-то, поди, еще нет никаких, даром что отца родного переросли. Ну, разве не дети: увидели озеро — и уж оторваться не могут. Рыбку им изловить, видите ли, любопытно. Забыли, зачем посланы, для чего ехали, ну, разве не дети? А коли так, какой с них, само собой, спрос?

Любила баба Груня своих внуков. Любила и баловала, когда было можно, когда не в урон делу шло. А нет — так откуда только строгость бралась, требовала с мальцов, как когда-то с баб в своей бригаде. И ведь не обижались, слушались, будто чуяли — напускное это, не от сердца. И сами тянулись к ней. Особенно после того, как не стало деда Тимофея.

Были у нее еще внуки, от сына Андрея, вот только видела их редко. Как уехал на шахту и женился там, так только два раза и показался. В первый раз — женой похвастать, во второй — детьми, еще малышами тогда. И все. Открытки шлют, а чтобы сами — нет и нет. Понятное дело, семья, успокаивала она себя, ко всему и даль такая. И все равно тосковала. А потом как-то привыкла и только мысленно представляла, какими стали ее далекие внуки в этом году, на сколько подросли за лето. Теперь же и представить уже не могла, должно быть, большими стали, если старший в армии отслужил, а внучка какие-то курсы кончает. Может, и наведаются еще когда. Все вместе. Она подождет…

Что и говорить, любила баба Груня своих городских внуков. Так любила и пеклась, что ни одной хворобы их не пропускала, ни одного дня рождения не забывала, а уж если принимала, то на целое лето — до нового школьного звонка…

Занятая обедом и греющими душу воспоминаниями, она так увлеклась, что забыла и о сердечном недомогании, и о времени. А гости тут и заявились.

— Здравствуй, баба Груня! А мы вот с рыбой… Стоят на пороге — счастливые, глазастые, от радости рот до ушей.

— Сейчас тебе уху приготовим. Из щук…

Посмотрела она на них, хотела строго выговорить за пустую трату времени, но не смогла. Попыталась, как раньше, обнять да расцеловать своих ненаглядных, но опять же не получилось, — такими молодцами вымахали, на две головы выше ее. Осталось лишь похлопать по спинам да смахнуть с ресниц набежавшую от радости слезу.

— Это хорошо, что приехали, праздник мне привезли. А уху мы уж вечером сотворим, сейчас у меня и так обед поспел. А ну — руки мыть!

За обедом, наблюдая, с каким удовольствием уплетают внуки ее картошку, поджаренную вместе с яичницей, как быстро исчезают с тарелки пахнущие укропом и чесноком соленые огурчики, баба Груня тихо радовалась долгожданным гостям. Заодно выспрашивала о домашних делах, о работе зятя Аркадия и здоровье дочери. С удивлением узнала, что та недавно оформилась на пенсию, поохала: надо же, как быстро летит время, вот уже и ее Катерина пенсионерка, тоже к старости подошла. Хотя сама она в свои пятьдесят пять была еще ого-го какой молодой да прыткой! И уж совсем не считала себя старухой.

В разгар обеда забежала соседская Ленка. Еще из прихожей радостно сообщила:

— А я тебе кардиаминчика твоего любимого принесла! — Вбежав в горницу, споткнулась глазами о приезжих и осеклась. — А ты уже на ногах… А у тебя… твои городские… — Усадила за стол и ее. Наложила полную тарелку и принялась нахваливать внукам:

— Вот кому я тоже всегда рада. И фершалка моя, когда приболею, и подружка сердечная, когда поговорить надо. Ну что бы я без нее тут одна делала? Как бы жила?

Та пыталась отнекиваться, смущалась перед городскими парнями, но баба Груня знала что говорила.

— Ну-ну, нечего запираться да краснеть, не у чужих. Скажи еще что и уколов не делаешь, и банок не ставишь? А вот лекарство принесла. Мужики не смогли найти, а ты смогла. Огонь-девка!

Ленка засмущалась еще больше.

— Зря ты это, баба Груня… Мужики, сама знаешь, на страде. А я по пути в школу по селу пробегла. Трудно мне, что ли?

— И у кого одолжила?

— У бабы Фроси. У нее еще есть. А баба Вера обещала проведать, зайдет.