Трубку снял Ханс. Я назвался по фамилии и сдержанно поздоровался.

— Ренес? — переспросил он и замялся. — Извините, у меня плохая память на имена.

— Ничего, это простительно. Наш контакт оборвался двенадцать лет назад.

— А когда он завязался?

— Тоже двенадцать лет назад, в Москве.

— Берт? — вскричал он. — Берт Ренес! Ты?! Я сразу не сообразил. Ничего себе, «простительно». Вовсе не простительно! Ты же меня женил, а я тебя не узнал!

Прозвучало это двусмысленно.

— Я надеюсь, что ты на меня не в претензии, — осторожно сказал я.

— Нет, что ты, — с готовностью заверил он меня.

— Рад слышать. Как твои дела?

— Налаживаются. Ты уже, наверное, знаешь обо всем от Нади?

Я ответил утвердительно и спросил, дома ли она.

— Нади нет, — услышал я в ответ. — Что-нибудь передать ей?

— Попроси ее, пожалуйста, мне позвонить. Она обещала мне сообщить номер телефона одного нашего общего знакомого в Москве. Хотя, впрочем, я могу сам ей перезвонить попозже, если позволишь. Когда она будет дома?

— Трудный вопрос, — ответил он. — Я понятия не имею, когда Надя может вернуться. Даже не могу сказать, сегодня или завтра. Она иногда остается ночевать у друзей.

— Понятно, — сказал я, хотя понятным это не было. — Тогда пусть она мне позвонит. Я уже собирался попрощаться с Хансом, но он поинтересовался:

— А ты сам-то как? Я слышал от Нади, что ты стал профессором, много работаешь за границей, недавно преподавал в Праге. Или в Варшаве?

«Интересно, а откуда Надя знает такие подробности?» — поразился я.

— Я преподавал в Софии, — поправил я Ханса.

— После защиты диссертации ты здорово пошел в гору! — похвалил он меня.

— И ты пошел туда же, как я понял от Нади.

— Сейчас я топчусь на месте, — признался Ханс.

— Это долго не продлится, — утешил я его.

— Не знаю, не знаю, — вздохнул он. — Душевные травмы заживают медленно. Если иллюзии теряешь так болезненно, то что говорить о потере Денниса.

Я не знал никакого Денниса и спросил, кто это?

— Так Надя тебе не рассказала… — Ханс не столько удивился, сколько задумался вслух. — Деннис — наш сын. Он умер два года назад. Острый менингит.

— Странно, что Надя ни словом не обмолвилась об этом, — только и мог сказать я.

Ханс не удивился и в этот раз.

— Так часто бывает: когда один из родителей много говорит о смерти ребенка, другой — особенно сдержан, — сказал он. — У нас так получилось, что говорящей половиной стал я.

— Тогда Наде должно быть труднее, чем тебе.

— Не думаю. Это я топчусь на месте, а не она. Ее жизнь пошла дальше. Теперь ее увлекло пение. Она поет в капелле Омнибус. Очень своеобразный ансамбль: обертонное пение. Слышал о таком? Это такая манера пения, когда голос звучит вместе со своим резонансом в гортани.

— Так поют монахи-буддисты на Тибете, — заметил я.

— Правда? Первый раз слышу. Я знаю только, что обертоны использовались в грегорианском пении и что современным авторитетом в этом деле признан немец Микаэл Веттер. Его ученик, кстати, и основал Омнибус. Это активный коллектив, надо сказать. Они регулярно ездят на гастроли, только что побывали в Москве.

— Надя мне о Москве говорила.

— Ах Москва! — воскликнул Ханс сентиментально. — Сам я там с 1982 года больше не бывал. Ну уж ты в Москву, конечно, ездишь?

— Да нет, и мне не приходится. Но я туда собираюсь в ближайшее время.

— Уж не вместе ли с Надей? — засмеялся он. — Так бы сразу и сказал.

Я не подал виду, что и эту новость слышу впервые.

— Мой план пока неопределен. Кстати, а когда она выезжает?

Тут удивился Ханс.

— Разве Надя тебе не говорила? Она отправляется в Москву первого сентября, в день своего рождения. По-моему, это типичная русская черта — приурочивать дела к знаменательным датам, верно?

У меня мелькнула догадка о Надином «деле», и, чтобы проверить ее, я спросил не терявшего разговорчивости Ханса о подробностях.

— Надя вернулась с московских гастролей подавленной. За двенадцать лет, которые она не была в Москве, там многое изменилось. И хотя особых патриотических чувств у Нади никогда не было, Москва все же значит для нее немало. Всегда есть какие-то воспоминания о родном городе, которые что-то обещают в будущем. Я думаю, надежда на это у Нади после гастролей в Москве пропала. На нее было больно смотреть, когда она вернулась в Амстердам. Я посоветовал Наде как следует проанализировать свою ностальгию. В этот раз она меня послушалась и вот теперь едет в Москву, чтобы на месте разобраться в своих чувствах. Что ж, я рад, что она решила взяться за дело так радикально. Конфликт со своей средой, если его игнорировать, оборачивается хронической депрессией, верно?

— Так говорят психотерапевты, — сказал я.

— Точно, — засмеялся Ханс. — Слышал то же самое от своего?

— Своего у меня нет. Я слышал это от других.

— А я вот стал теперь ходить к психотерапевту и очень доволен. Я бы каждому это посоветовал. Мы ведь все живем с иллюзией, что знаем себя. Вот и Надя так думает. На этой почве у нас даже начался серьезный разлад. Ну уж это-то Надя тебе, наверное, сказала?

— Мы не говорили о личном, только об «Огненной книге».

— Какой «Огненной книге»?

Тут мне стало смешно.

Короткая стрижка, куртка и джинсы, рюкзачок за спиной, насмешливый взгляд — я увидел ее перед собой как живую, когда положил трубку.

— Сколько точек ты поставила в «этой истории»? — спросил я ее. — Случайно не три?

На следующий день вечером я прокручивал записи на своем автоответчике и услышал голос Нади. Она сообщила номер телефона Парамахина — и больше ничего. Я сразу же соединился с бывшим заведующим отделом рукописей бывшего АКИПа. Он был дома.

— Здравствуйте, господин Ренес! Рад вас слышать, — раздался знакомый вкрадчивый голос.

Оказалось, Парамахин знал, что «Откровение огня» издано. Согласился со мной, что оформление «Огненной книги» безвкусно, подзаголовок вульгарен, а обработка текста, как ни странно, совсем неплохая.

— Кстати, вы случайно не знаете, кто подготовил текст для печати?

— Знаю, — спокойно ответил он. — Это был я.

Приходила мне в голову и такая мысль: к изданию «Откровения» был причастен Парамахин — в голову приходит все. Я счел это все-таки маловероятным. Пять лет назад, когда вышла «Огненная книга». Парамахин был еще шефом рукописного отдела АКИПа. Чтобы он, в его позиции и с его снобизмом, связался с каким-то издательством «Колумб» — этого я не мог себе представить. Я исходил из вероятного — и промахнулся.

— Где находится оригинал? — поинтересовался я.

— У меня, — сообщил он, нисколько не смущаясь.

— И давно?

— С тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Получалось, что рукопись оказалась у него сразу же после пропажи.

— Можно узнать, как к вам попало «Откровение»? — спросил я, как мог, нейтрально. Хорошо, что он не мог видеть мое лицо.

— Отчего же нельзя — здесь секретов нет. Кто-то вез его в метро и оставил в вагоне в спортивной сумке. На станции Краснопресненская один добрый человек вынес забытую вещь из вагона и сдал ее дежурной. Та осмотрела сумку и обнаружила в ней только один предмет: книгу со штампом АКИПа. Дежурная сразу позвонила нам. Я сам забрал у нее «Откровение» и оставил у себя, до лучших времен.

— Что значит «до лучших времен»?

— Вы сами знаете, в прежние времена такие книги, как «Откровение огня», были похоронены в наших хранилищах, — счел нужным напомнить мне Парамахин. — Я решил дождаться, пока появится возможность сделать кенергийский манускрипт общим достоянием.

— «Общим достоянием», — с другой интонацией повторил я за ним, как это любил делать он сам. — Похвальное намерение.

— Я его доказал. «Огненная книга» — общедоступна и в смысле приобретения, и в смысле понимания.

— И в смысле профанации, — добавил я.