Филипп на секунду прижал к себе тельце любимца. Лицо у мальчика искривилось, казалось, он вот-вот расплачется. Вместо этого он, однако, опустил кролика на пол и поднялся. На кухонном столе лежал короткий заостренный нож. Мальчик подскочил к столу, схватил нож и запустил изо всех своих сил в лицо тетке; нож слегка оцарапал ей левую щеку.

— Гадкая старуха! — завизжал он. — Свинья! Свинья! Свинья!

Он налетал на нее, царапаясь и лягаясь, неистовый вихрь детской ярости. Худые ноги и руки, облаченные в нелепый норфолкский костюмчик, лупили по массивной туше, не причиняя той никакого вреда.

Лицо у Розалии сделалось почти таким же остервенелым, как и у Филиппа. Она оттолкнула мальчика, примерилась и, собравшись с силами, нанесла ему в высок жестокий удар, от которого он, шатаясь, отлетел к противоположной стене. Миссис Родд, всем своим видом выражая возмущение, заслонила собой ребенка. Филипп упал, а Розалия выплыла из кухни с гордой, насколько получилось, миной.

Горе и газ вызвали у Филиппа естественную реакцию. Его вырвало. Он лежал, уронив голову на тельце своего любимца и сотрясаясь от рыданий и спазмов. Миссис Родд, на лицо которой вернулась обычная невозмутимость, взяла мальчика на руки и отнесла наверх в спальню.

Ближе к вечеру Филипп спустился вниз и разыскал Родда.

— Где мой кролик? — спросил он.

Родд взглянул на его осунувшееся лицо и решил сказать правду:

— На поленнице. Я собирался его закопать.

— Дайте мне лопату, — попросил Филипп.

Родд кивком указал на лопату.

Взяв лопату и кролика, Филипп пошел на свое любимое место за рододендроном. Там он вырыл могилку и опустил кролика в землю. Он не положил никакого надгробного камня, вообще не отметил этого места: он и так не забудет, где лежит кролик, а тете знать не нужно. По его щекам не переставая катились слезы, но он не рыдал — он что-то бормотал про себя, бормотал не останавливаясь; не переводя дыхания; снова и снова.

VI

Утром в понедельник Эдвард Гиллингем легко соскочил с велосипеда и вошел в дом через парадную дверь. Его появление застало миссис ван Бир врасплох. Она совсем забыла, что в тот день возобновляются занятия с Филиппом. Если бы помнила, то, конечно, отменила бы их. Она пошла вниз сказать, что Филипп приболел, но опоздала: мальчик услышал, как пришел учитель, выбежал навстречу, вцепился ему в руку и чуть ли не волоком потащил в классную комнату. Эдварда поразила его горячность, и он, быть может, впервые внимательно пригляделся к своему ученику.

Он увидал запавшие глаза с покрасневшими веками, бледное остроносое личико, еще более бледное и остроносое, чем обычно, и выражение глубокого горя. Наставник почувствовал укол совести: он не уделял мальчику должного внимания. А ведь Филипп был умным ребенком, учился с интересом, его развитием стоило заниматься. И не его вина, что он дерзит и устраивает сцены. Всякий, кому пришлось бы жить с этой ужасной теткой, вел бы себя не лучше. Следует быть с ним добрее. Когда они уселись за стол. Эдвард обратился к мальчику теплее обычного.

— Рад снова тебя видеть, Филипп, — сказал он и улыбнулся как мог дружелюбнее.

Его ошеломила реакция мальчика. Филипп уронил голову на руки и расплакался. Рыдал он тихо, но безудержно, содрогаясь всем телом. Эдвард испуганно встал и обнял ученика за плечи.

— Что случилось, дружище? — спросил он. — Расскажи, может, я смогу помочь.

Этот знак расположения, с которым Филиппу доводилось встречаться так редко, поначалу лишь усилил рыдания, но через две-три минуты мальчик начал успокаиваться.

— Она убила его, — было первое, что он сумел связно произнести; затем он мало-помалу все рассказал.

Тем же вечером Эдвард написал об этом молодой женщине по имени Элен Картнелл. (Ему было двадцать четыре года, ей — двадцать три; все, кроме Эдварда, видели в ней довольно хорошенькую девушку, курносенькую, со свежим цветом лица и толстоватыми лодыжками; для него же она была несравненной красы и озаряла все вокруг своим появлением. Одним словом, он был влюблен.)

«Нынче утром, — писал он, — я попал в странную и непонятную историю. Помнишь, я рассказывал тебе о Филиппе Аркрайте, мальчике, к которому меня взяли учителем и который живет с очень противной теткой по имени ван Бир? Так вот, как только мы сели заниматься, он у меня разревелся; а когда смог говорить, заявил, что тетка — убийца. Она ему крепко жизнь заедает — не позволяет играть с другими детьми, делает из него какого-то инвалида.

Насколько я понял, она без всякого повода прикончила его кролика, единственное существо, с которым он играл. Ей решительно не на что сослаться в свое оправдание, ею двигала, похоже, чистая злоба.

Я в жизни не видел, чтобы так убивались. Мне кажется, это очень несчастный и одинокий ребенок; он отдал зверьку всю свою невостребованную любовь. Я не понял всего, что он рассказал, но, видимо, он считал своего кролика исключительно замечательным, необычным и даже наделенным какой-то загадочной силой; для него кролик был своего рода идолом, и он вроде как даже ему поклонялся, если, конечно, так можно сказать. Как бы там ни было, кролика подло удушили в газовой духовке, а мальчик получил страшную душевную травму. Я увидел у него в глазах не только горе, но и ужас.

Он говорил торопливо и сбивчиво и все время меня спрашивал, будет ли убийство наказано. Я, как мог, постарался его ободрить, но, боюсь, из меня плохой утешитель. Нам так и не удалось толком позаниматься, но он хотя бы чуть-чуть успокоился. По-моему, я едва ли не единственный человек, с которым он откровенен.

Уже в самом конце занятий вошла эта его милейшая тетушка — краснорожая женщина лет под сорок с претензией на аристократизм и, как мне кажется, весьма жалующая самое себя. Я встал, она обнажила зубы в фальшивой улыбке и спросила:

— Ну как, Филипп, дружок, учитель тобой доволен?

Мальчик не ответил, и не дай Бог, чтобы любой ребенок и вообще кто-нибудь когда-нибудь наградил меня таким взглядом, каким наградил ее он. Такой ненависти мне не доводилось видеть. Впрочем, должен сказать, у нее тоже было весьма противное выражение. После этого она сказала:

— Может быть, хватит на сегодня? Тебе не следует перенапрягаться, дружочек.

На этот раз она не рискнула на него посмотреть, отвернулась. Мы в любом случае уже кончили заниматься, так что ее слова не имели никакого значения. Но обстановочка в доме мне совсем не понравилась, так что впредь я постараюсь уделять мальчику больше внимания.

Когда-нибудь, моя дорогая, у нас будет много детей. Столько, сколько мы сможем себе позволить. И мы будем любить их, и в доме нашем будет царить счастье. Пусть их поют, и танцуют, и кричат, и заводят кроликов и ручных крыс. И ты всегда будешь с ними. Побывав в этом жутком доме, я больше всего на свете хочу видеть тебя. Ты сама прелесть, чистота и добросердечие — и все-все остальное, чего нет в этом доме. Стоит мне только подумать о тебе, представить, что ты…»

Впрочем, дальше в письме речь идет только об этих молодых людях, а это не имеет касательства к настоящей истории.

VII

Спровадив учителя, миссис ван Бир спустилась в сад. Остановившись на красной кирпичной дорожке, что огибала стену по всей длине дома, она огляделась. Все выглядело запущенным. На клумбе перед домом торчали отцветшие золотые шары, которых никто и не подумал срезать. Их пожухлые листья и тощие длинные стебли являли собой неприглядное зрелище. Пышная ветка беспризорного плюща оторвалась от стены и медленно колыхалась на легком ветру. Пыльца плюща собиралась на кирпичах в ручейки, повсюду валялись какие-то непонятные листья и даже букет увядших цветов, которые как срезали, так и бросили гнить. На целой клумбе настурции были поражены черной мушкой. Только лужайка содержалась в образцовом порядке.

Если миссис ван Бир и заметила это безобразие, то все равно ничего не сказала. Племянник вышел из дома следом за ней, и она как-то странно на него посмотрела. Он ответил ей взглядом настороженной кошки. По саду они гуляли порознь.