— Извините, — закричал взбешенный таким замечанием Чуффеттино. — Я — мальчик. И все находят меня даже очень симпатичным.

— Гм!.. Может быть, — ответил Пепино Косой, выпивая стакан вина, чтобы отогнать от себя сон, который все сильней и сильней охватывал его. — Может быть. Но мне ты кажешься точь-в-точь жуком. Что же вы на это скажете, мои почтенные коллеги? — Ответом на эти слева был только общий громкий храп. — Они говорят, что согласны. В таком случае перейдем теперь к рассмотрению обвинения.

Но в эту минуту захрапел и сам секретарь, к разбирательство дела было отложено до следующего дня.

На следующем заседании знаменитый Пепино спросил мальчика, как его зовут.

— Чуффеттино, — ответил тот.

— Придвинься поближе, чтобы я мог получше тебя рассмотреть, что ты такое.

— Да, ведь, я уж сказал вам, что я мальчик… Сколько же раз вам надо это повторять?..

— Клянусь всеми знаменитыми Пепинами моей династии, что я ничего не понимаю!.. А что говорят мои почтенные коллеги?

Судьи храпели так же громко, как и накануне, и король Лентяев произнес с довольным видом:

— Они со мной согласны. Скажи же мне теперь: чего ты ходишь по белу свету пешком?

— О, опять!.. Простите, пожалуйста, но нужно иметь уши, заткнутые наклей, чтобы не слышать, что я вам говорю вот уж который раз: я — мальчик и хожу пешком, потому что у меня две ноги.

— Клянусь богами! Ты должен был сказать мне это раньше. А разрешение у тебя есть?

— Откуда же ему у меня быть?

— В таком случае ты обвиняешься по 30725-ой статье Кодекса наших законов…

С этими словами знаменитый судья уткнулся носом в толстенный фолиант, и перелистование этого последнего заняло более 2 часов. Подняв, наконец, голову и тараща глаза он спросил:

— Эй ты!.. Обвиняемый. Куда же ты девался? Почему ничего не отвечаешь?

Чуффеттино молчал, потому что, заразившись общим храпом, он тоже кончил тем, что крепко заснул. Тогда король Лентяев, обращаясь к храпевшему собранию, заявил:

— Обвиняемый ничего не протестует. Он согласен. Что же касается меня, то, беря во внимание, что дело идет о жуке, — я считал бы нужным проявить бо́льшую снисходительность. Что скажут на это мои почтенные коллеги?

Но как раз в эту самую минуту секретарь опять захрапел, и дело было снова отложено до следующего дня.

После восьми дней такой работы, король Лентяев, за отсутствием достаточных улик, решил обвиняемого помиловать и, в доказательство своей необычайной доброты, Пепино Косой заявил нашему приятелю:

— Так как в течение всего процесса ты выказал себя в достаточной степени толковым и так как ты мне нравишься, потому что похож на маленькую обезьянку, а я давно уже хочу иметь ученую обезьянку, то я предлагаю тебе остаться при моем дворе и занять должность моего придворного шута.

Польщенный таким предложением, Чуффеттино в трогательных словах поблагодарил короля и потом спросил его:

— А что же я должен буду делать, чтобы исполнять обязанности шута?

— Ничего, мой милейший, ровно ничего!.. В моем королевстве никогда ничего не делают… Разве ты не знаешь?! Кодекс законов говорит об этом вполне определенно!..

— Понимаю, — произнес мальчик с задумчивым видом.

— Тебе это улыбается, обезьянка? — спросил ласковым тоном король.

— Еще бы нет, можно будет спать с утра до вечера, не правда ли?

— Разумеется.

— И никогда не нужно будет брать в руки книг?

— Конечно нет, чорт возьми!

— И ни карандаша, ни пера?

— Употребление тех и других в моем государство не обязательно.

— О, как я счастлив! — хотел было радостно воскликнуть Чуффеттино, но в эту минуту Пепино Косой, свесив голову на грудь и склонившись так низко, что его подбородок коснулся его колен, захрапел не менее громко, чем все его подданные.

Чуффеттино замолчал и, в ожидании пробуждения короля, занялся складыванием бумажных петушков из страниц толстого фолианта Коммерческих Уставов, выпавшего из рук повелителя Страны Лентяев.

Глава семнадцатая, в которой Чуффеттино съедает полпорции сливочного мороженого и слышит голос Феи Детей

Войдя в комнату, которую ему отвели во дворце, Чуффеттино не мог не сделать недовольной гримасы и спросил сопровождавшего его мажордома.

— Неужели же у вас не найдется чего-нибудь получше? Сказать по правде, мне не очень-то улыбается мысль спать в этой конуре.

При этих словах мажордом вытаращил глаза, раскрыл рот, чтобы что-то ответить, но слова от чересчур сильного волнения застряли у него в глотке. Произнеся, наконец, какие-то неясные, полные изумления и негодования восклицания, он принялся бегать по комнате с такой быстротой, точно пятки его жгли раскаленным железом. Чуффеттино громко смеялся, глядя на все эти штуки.

— Что это значит? Что с вами случилось? — спросил он со смехом.

— Это я от ужаса! От ужаса, который произвели на меня ваши непочтительные слова, — выговорил наконец мажордом, все еще продолжая носиться по комнате.

— Да что я такое сказал?

— Что вам не по вкусу эта… эта восхитительная комната.

— Так это вы от этого?

— Вы позволили себе назвать ее собачьей конурой!

— Разумеется. Как же назвать ее иначе?

— Назвать так… лучшую комнату во дворце…

— В таком случае я очень жалею владельца этого дворца. Даже комната в нашем маленьком домишке в Коччапелато и то лучше. Во всяком случае — чище.

— Коччапелато?!. Что это такое за штука?

— Очень вкусное блюдо, — со смехом ответил Чуффеттино. — Я хотел сказать, что в доме моих родителей мне никогда не приходилось ходить по такой непролазной грязи.

— О, какое преувеличение! Только немножко пыли на полу.

— Его очевидно никогда не метут?

— Раз в месяц, дорогой Чуффеттино. Раз в месяц. Чаще было бы чересчур утомительно.

— А как часто делают кровать?

— Разве ее надо делать? Кровать устраивается сама собой. Белье меняют. Это, конечно. Раз в год.

— Великолепно! Может быть, и это чересчур утомительно?

— Единственно, на что можно пожаловаться, это на то, что здесь не были открыты окна, и поэтому воздух немножко спёртый.

— Немножко! Нечего сказать! Тут можно задохнуться, мой милейший.

— Вина прислуг. Ничего не поделаешь! Их все время клонит ко сну, бедняг.

— Понимаю… А скажите мне, мажордом, неужели и у короля нечто в этом роде?

— Разумеется.

— И он не протестует?

— И не думает.

— Счастливец! Можно ему позавидовать. Ну, а теперь, до свиданья пока, мой милейший. Постараюсь заснуть, а потом…

Чуффеттино не договорил и громко зевнул. Мажордом, который не вполне еще простил ему обиду и которому тоже очень хотелось спать, поспешил удалиться. Он очень устал за весь этот день. У него было столько работы! Он должен был сделать вид, что прочел газету, написать письмо, подписать две иллюстрированные открытки и пришить пуговицу к рукаву своего пиджака. Можно было голову потерять от стольких дел. Но зато же он и устал! Излишнее переутомление даром ведь не проходит. Это всем известно.

Оставшись один, Чуффеттино запер дверь и раскрыл настеж все окна, чтобы впустить струю свежего воздуха, кое-как оправил постель и вылил на пол целый кувшин воды, чтобы хоть немножко осадить пыль. Потом бросился на кровать и… моментально очутился под нею, ударившись довольно чувствительно об пол спиною.

Случилось это потому, что деревянные доски кровати так сгнили от времени, сырости и грязи, что треснули и сломались, едва Чуффеттино надавил на них своей тяжестью, и ему ничего не оставалось делать, как улечься и заснуть на полу.

Когда он проснулся, начинало уже темнеть. В раскрытые окна вливались последние отблески дня и доносились звонкие крики ласточек, стремительно носившихся в воздухе. Чуффеттино встал и позвонил. Но звонок не действовал, так как 50 лет назад были порваны все провода и никому не было времени их починить. Тогда Чуффеттино начал кричать так громко, как только мог: