Справедливости ради надо признать, что перечисленные операции западных разведок все же носили наступательный характер, и КГБ приходилось в этих случаях прибегать к контратакующим действиям.

Но и сам КГБ подыскивал подходящие точки на вражеской территории, чтобы «давить косяка» (то есть подсматривать, наблюдать) за всем там происходящим.

21 июня 1957 года в Нью-Йорке был арестован скромный фотограф по имени Мартин Коллинз, он же Каютис, он же Гольдфус, назвавшийся на одном из допросов Рудольфом Ивановичем Абелем.

На самом деле это был полковник советской нелегальной разведки Уильям Фишер, имевший в КГБ псевдоним Марк.

В августе 1957 года, работая переводчиком на конгрессе Всемирной федерации демократической молодежи (ВФАМ), проходившем в Киеве, я просматривал американские газеты примерно месячной давности и впервые прочитал об аресте в США советского разведчика-нелегала по имени Абель. На сопровождавшей заметку фотографии был запечатлен человек в наручниках, сидевший в автомашине. Помню, что даже на газетном снимке меня поразил его пронзительный колючий взгляд хищной птицы, попавшей неожиданно в ловушку.

Провал Рудольфа Абеля произошел в результате предательства направленного ему в помощники другого советского нелегала по фамилии Хэйханен — Вика. Впервые в истории американские власти получили фактическое свидетельство того, что советская внешняя разведка имеет на территории США нелегальные резидентуры, руководимые кадровыми офицерами КГБ.

Судебный процесс над Абелем осенью 1957 года в Нью-Йорке проходил так же шумно, как три года спустя процесс над Пауэрсом в Москве, в Колонном зале Дома союзов. Правда, американская Фемида оказалась менее милосердной к Абелю, чем московская — к пилоту: полковник получил 30 лет тюрьмы.

День 10 февраля 1962 года вписан в историю противоборства двух Главных Противников как событие, которое тоже произошло впервые. В этот день на мосту Глиникербрюкке, соединявшем тогда Восточный Берлин с Западным, был произведен обмен полковника Абеля на пилота Пауэрса. Этот прецедент положил начало «джентльменскому взаимодействию» между враждующими разведками и привел к целой серии последующих обменов «сгоревших» шпионов обеих сторон. Но все это — уже в другие десятилетия.

Как-то, после возвращения из Мексики в самом начале 1970-х, в столовой в здании КГБ на Лубянке я с тарелками на подносе приблизился к столику, за которым, склонившись над едой, сидел пожилой человек. Пожелав сидевшему приятного аппетита, я спросил, могу ли присоединиться к нему. Он поднял голову, и я увидел те же глаза, которые поразили меня своим выражением на газетном снимке в 1957 году. Взгляд полковника Абеля — а это оказался он — был по-прежнему пронзительно пристальным, но в то же время в нем сквозила какая-то затаенная грусть. Кивнув в знак согласия, Абель вновь склонился над тарелкой. Видя, что он погружен в свои раздумья, я не решился затевать какой-то банальный разговор и тоже принялся за еду. Закончив трапезу, Рудольф Иванович в свою очередь пожелал мне приятного аппетита, собрал за собой пустую посуду, отнес ее на специально отведенный для этого стол и, сутулясь, направился к выходу из столовой. Это было мое первое и единственное общение с «живым экспонатом», как в последние годы с грустью шутливо называл себя в узком кругу Рудольф Иванович. Спустя несколько месяцев, 15 ноября 1971 года, полковника Абеля не стало. Но, уйдя из жизни, он стал символом классического советского разведчика-нелегала.

«Визави» полковника Абеля по обмену на германском мосту, американский пилот-разведчик Г.Ф. Пауэрс пережил его на шесть лет и погиб в вертолетной катастрофе близ Лос-Анджелеса 2 августа 1977 года.

Увлекшись лирикой, я отклонился от рассматриваемого периода и перепрыгнул в другие десятилетия. Поэтому вновь вернусь в 1950-е.

В те годы в средствах массовой информации и политических декларациях два понятия — «холодная война» и «железный занавес» — почти всегда стояли рядом. Первое определяло жесткое противостояние двух лагерей на грани применения военного арсенала, включая ядерное оружие, второе — закрытость советского общества и изоляционистскую политику его руководителей. Но именно на этом историческом отрезке стало меняться содержание второго понятия, что в определенной степени сказалось и на содержании первого.

В 1953 году советское общество перенесло шок — смерть «великого вождя» Иосифа Сталина. Спустя три года новый политический лидер и недавний близкий сподвижник Сталина Н.С. Хрущев разоблачил культ «гения всего человечества» и представил его как тирана, проводившего политику геноцида в своем государстве. Это был еще больший шок.

Началась эра десталинизации, и железный занавес постепенно начал приподниматься.

В 1957 году впервые в Москве проводился Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Десятки тысяч молодых людей из других стран, придерживающихся различных идеологических убеждений, политических и религиозных взглядов, буквально лавиной хлынули в советскую столицу, вызвав своего рода «диффузию». Помимо семян политических сомнений гости посеяли и другие семена. Через девять месяцев московские родильные дома пожинали урожай новорожденных с цветом кожи, совершенно несвойственным жителям наших географических широт. Врачи-венерологи схватились за голову значительно раньше, еще в ходе обширной культурной программы фестиваля. Что ж, интернационализм — это не только обмен идеями за круглым столом, как представлялось тогда нашим штатным пропагандистам.

В 1958 году на Всемирной выставке в Брюсселе был сооружен громадный советский павильон, персонал которого насчитывал несколько сот человек. Как участник этого события, могу засвидетельствовать, что интерес к жизни и людям из-за железного занавеса был огромный. Пожалуй, наш павильон был одной из достопримечательностей выставки. По утрам, еще до открытия, у входа уже скапливалось немалое число жаждавших посетить его.

Понятно, что и западные спецслужбы рассматривали павильон и его сотрудников как объект своих интересов и разведывательных устремлений. В действовавшую в составе персонала контрразведывательную оперативную группу от наших источников поступало немало сигналов о повышенном интересе к биографиям советских специалистов, работавших на стендах, переводчиков и других служащих павильона. Особую активность в этом плане проявляли участники антисоветских эмигрантских организаций типа НТС, ОУН и других. Но кадры павильона были основательно отфильтрованы в Москве, и не помню, чтобы в период работы выставки возникли серьезные проблемы с точки зрения государственной безопасности, хотя мелкие ЧП и имели место.

В то же время брюссельскую выставку посетило немалое число туристских групп из разных регионов СССР, которые, напитавшись большой порцией знаний о «западном образе жизни», представленном в концентрированном виде в павильонах многих стран мира, повезли эти знания к себе домой.

Но самый смелый шаг, еще выше приподнявший железный занавес, был предпринят летом 1959 года, когда состоялся обмен национальными выставками между США и СССР. Американская была открыта в московском парке «Сокольники», а советская — в центре Нью-Йорка, в зале «Колизеум». На открытие американской выставки в СССР приехал с большим сопровождением вице-президент Никсон, который встречался в Москве с советским руководством, а затем побывал в Ленинграде, на Урале и в Новосибирске.

Тогда же состоялись обоюдные визиты других весьма представительных делегаций, начались гастроли театральных трупп, рост туризма из США в СССР и обратно, наметилось расширение спортивных связей.

Если внешней разведке КГБ увеличение просвета в железном занавесе сулило даже некоторые преимущества, поскольку расширяло каналы разведывательного общения с Западом, то для контрразведывательных подразделений наступили непростые времена. Резкое возрастание количества прямых контактов советских граждан с иностранцами как за рубежом, так и на территории Советского Союза меняло обстановку, требовало новых подходов, определенной перестройки в тактике и методах оперативной деятельности.