Если так рассуждать, то можно предположить, что любой другой, как и Освальд, не успел бы уйти незамеченным, и тогда получается, что с шестого этажа вообще никто не стрелял. Едва ли сейчас можно заставить поверить в это кого-то, кто более или менее знаком с проблемой Далласа.

Другие из этой же категории, ссылаясь на «спокойствие» Освальда во время встречи с полицейским Бейкером и своим начальником Трули вскоре после стрельбы, уверяют, что он не мог оставаться столь хладнокровным, совершив преступление века.

«Заговорщики» объясняют все действия Освальда после выстрелов, вплоть до ареста, тем, что он совершал их в рамках большого заговора, по разработанному заранее плану, как киллер или нестрелявший козел отпущения, например курьер, принесший на место преступления оружие.

Следуя теме этой главы, хочу дать свое объяснение указанному эпизоду.

Осуществив свой замысел, Освальд какое-то время продолжал действовать как бы на автопилоте. По ходу спрятав винтовку под коробки и быстро спустившись на второй этаж, он еще находился в другом измерении, его спокойствие — это отражение безразличия, готовности к любым мерам против него, вплоть до ответной стрельбы и ликвидации со стороны президентской охраны или полиции.

Встреча с Бейкером и Трули, закончившаяся для Освальда благополучно, «разбудила» его, вернула из другого измерения к реальной действительности. Обреченность сменил пробудившийся инстинкт самосохранения.

Выйдя из здания склада, он попал в атмосферу паники и неразберихи, вызванных выстрелами и ранением президента. Он стал постепенно осознавать содеянное, масштабы его последствий. Личные мотивы уже не казались столь значительными. Страх и ощущение вины превратились в главную движущую силу дальнейших поступков.

Широко известно, насколько страх разрушает логику поведения человека, причинно-следственные связи, повергая его в состояние аффекта. В такие моменты человек как бы возвращается в ряд других особей животного мира. Недаром существует выражение «животный страх».

О том, что после агрессивных выпадов и готовности к самопожертвованию у Освальда и ранее бывали приступы страха, свидетельствует рассказ о его состоянии по возвращении из рейда против генерала Уолкера: «В ту ночь, спустя сутки после покушения на жизнь Уолкера, Ли страдал от приступов беспокойства во время сна. Он четырежды весь покрывался потом с головы до пят с интервалами в полчаса или около того, но ни разу не просыпался…

На следующую ночь он вновь конвульсивно вздрагивал во сне».

Но тогда он только предполагал, что последствия его поступка могут быть опасны, а сейчас он чуял опасность всем своим существом, угроза могла исходить от первого встречного.

Думается, что все действия Освальда после посещения своей квартиры на Бекли-авеню, были продиктованы животным страхом.

На квартире, уже в смятении, он лихорадочно переодевается (!), объясняя впоследствии, что «одежда была грязной» (?), берет револьвер и направляется в малолюдный район, кажущийся ему безопасным. Очевидно, он не задумывается о том, что, если его приметы сообщат по радио или ТВ, он там будет бросаться в глаза и может быть опознан жителями даже из окон близлежащих домов. Поэтому, когда его неожиданно нагоняет патрульная машина и рядом с ним возникает полицейский, он воспринимает это как реальную угрозу, и состояние аффекта, но с несколько другими нюансами, чем в здании склада, находит выход в новых выстрелах.

Как иначе объяснить, что Освальд (я придерживаюсь мнения, что это был он) стрелял в Типпита четыре раза (!), причем, как показывают свидетели, последний раз — уже в распростертого на земле?

Невольно приходит на память брошенная им в Мехико фраза, суть которой в том, что он пустит оружие в ход в целях самозащиты, если сложится угрожающая его жизни ситуация. Пожалуй, в те минуты встречи с Типпитом, учитывая состояние Освальда, ситуация именно так и могла быть им истолкована.

Очевидцы убийства полицейского показывали, что стрелявший в Типпита затем перезаряжал револьвер, то есть готовился к отражению новых атак, что потом и пытался сделать в кинотеатре при задержании полицией.

После убийства Типпита остается единственное — бежать куда глаза глядят и найти какое-то убежище, спрятаться в любую щель. Но сначала — переодевание: в кусты летит куртка, что меняет внешний вид стрелявшего, теперь уже в полицейского. Первая реакция на звук сирен появившихся вблизи патрульных автомашин — скрыться в обувном магазине, затем возникает кинотеатр — прекрасная темная нора, хотя бы на какое-то время создающая ощущение безопасного укрытия. Вероятно, когда полиция появилась в зале кинотеатра и направилась к нему, у Освальда все еще преобладала эмоциональная реакция на ситуацию, а не рассудочная оценка происходящего. Отсюда — отчаянное сопротивление, даже с попыткой применить револьвер. В этой обстановке кажется вполне уместной и реальной его реплика в момент ареста (свидетельства о том, что он ее произнес, неоднозначны): «Теперь все кончено».

Возникает вопрос — кто возьмется убедительно объяснить, зачем все это делал человек, не чувствовавший за собой никакой вины?

Считается, что ожидание возмездия страшнее самого возмездия. Поэтому можно допустить, что, задержись полицейские с приходом чуть дольше, Освальд мог уже не выйти из кинотеатра живым, пустив себе пулю в лоб.

Поведение после ареста до гибели

Первое, что услышали от Освальда в здании полицейского управления собравшиеся там представители прессы и зафиксировали телекамеры, это выкрики: «Я не виноват! Я только козел отпущения!»

Такие заявления могли означать, что он сразу пытался публично оправдаться, не хотел брать на себя вину за ранение или смерть президента. Это, в свою очередь, наводит на мысль, что, стреляя по автомашине Кеннеди, он не испытывал комплекса Герострата и не стремился изменить ход мировой истории.

С момента ареста 22 ноября до выстрела Руби утром 24 ноября Освальд не сделал ни одного политического заявления ни во время допросов (кроме признания, что он не коммунист, а «марксист, но не марксист-ленинец»), ни во время краткого общения с прессой и ТВ, то есть ни разу не воспользовался возможностью провозгласить на весь мир свои идеологические и политические взгляды, как обычно делают после совершенной акции политические террористы, которые в подобных случаях не только признают свое участие в совершении теракта, но и подчеркивают, что гордятся этим, не испытывая чувства вины.

Находясь под арестом, Освальд, вероятно, все больше осознавал несоразмерность мотивов, приведших его к покушению на президента, с масштабами последствий этого для американской нации и всего мира.

Поведение Освальда во время единственного свидания с женой, самым близким ему человеком в тот период, в полицейском управлении Далласа, описанное в книге «Марина и Ли», можно посчитать одним из свидетельств правильности этого предположения: «Он выглядел жалким, его глаза были полны беспокойства»; «По его словам, это был прежний Ли, полный бравады, но Марина могла сказать по тону его голоса, что он испуган. Она видела страх в его глазах…»; «На глазах Ли были слезы, но он делал все, чтобы сдержать их…»; «Глазами он говорил «прощай» (при расставании. — О.Н.)»; «Марина была теперь уверена, что Ли виноват. Она видела эту вину в его глазах».

Более того, она считала, что, будучи невиновным, он поднял бы жуткий крик о своих правах, плохом обращении и требовал бы встречи с чиновниками самых высоких уровней, как не раз делал это ранее. Его признание, что с ним обращаются нормально, было для нее свидетельством его вины.

Марина увидела в глазах Освальда выражение одновременно удовлетворения и угрызений совести. Она не почувствовала, что он сбросил всегда давивший его какой-то груз и сделался счастливее.

«Он смотрел на нее не вполне обычно, с мольбой в глазах. Он умолял не покидать его. Он просил о ее любви, о поддержке, но больше всего о молчании. Он знал, что это конец».