Всю эту зиму с самой осени мужики с казаками тягались, правду искали. Казалось им, что никак не могут, не имеют права казаки согнать их с насиженных мест, избенки, балаганишки их разорить. Но куда ни пробовали обращаться мужики, нигде их правды не было, а всюду правда казачья оказывалась.
Андрей Гребенков, мужик чернобородый и угрюмый, сидел в то утро дома, в своей землянке, против крохотного оконца. На лавке перед ним были разложены шилья, концы дратвы, вар и прочие шорные принадлежности. Собрался он чинить хомут и первым делом дратву в иголку хотел заправить — не тут-то было! Как ни напрягал он свои колючие глаза, как ни сводил к переносице широкие брови — ни за что не мог попасть концом дратвы в игольное ушко. Темно! Да еще вертел, вертел иголку в заскорузлых толстых пальцах и уронил на пол. А на полу-то солома с ночи не убрана. Вот и отыщи ее теперь — иголку!
Кого бы молодого на помощь позвать, глазастого, так где ж его взять? В молодости родила ему жена двух сыновей, Петра да Дороню. Погодки-сыновья выросли и поженились так же друг за другом в один год. Потом землянки поставили каждый себе и ушли врозь — тоже в один год.
Покряхтел Андрей, поругал сам себя всякими нехорошими словами, осторожно отодвинул скамейку, на какой сидел, и, опустившись на колени, опасливо стал прощупывать солому в том месте, куда упала игла.
За этим занятием и застала его жена, вскочившая в избу, как встрепанная.
— Андрюха! — сполошно взревнула она. — Чего ж ты ползаешь-то тута! Казаки наехали на заимку, опять гонють нас!
Молодо подхватился Андрей, накинул шапку, сдернул с гвоздя шубу и, надевая ее на ходу, уже за дверью объяснил:
— Иголку я обронил тама. Ищи!
От яркого уличного света в глазах у Андрея потемнело, но скоро прошло это. На улице, с хуторского конца, разглядел толпу мужиков и баб, а перед ними — человек пять верховых казаков.
— Кровопивцы вы все! — донесся до слуха голос Дорони. — Разбойники с большой дороги!
Разговор, видать, не только что начался, и страсти уже кипели вовсю.
— Вас, мужиков голодраных, посадили на свою шею, теперя не скинуть никак! — Это, кажись, Нестер Козюрин высказывается. Больше всех он верховодит. Сам на своей земле никогда не работает — в аренду сдает да конокрадством занимается, а зла в нем больше всех. — Ежели б вы работать не ленились, могли бы и за землю подороже заплатить…
Не от быстрой ходьбы — от этих слов прострелило Андрею сердце, рукой схватился за грудь и еще прибавил шагу. По толпе, видать, эти слова хлестнули резвее бича.
— Да ты сам-то, — завизжал Дороня, — когда работал, гнида паршивая?! От водки только потеешь, а рабочего поту не знаешь!
— Нашими слезами живешь! — послышался бабий голос. Толпа заходила, двинулась на Нестера, загалдела — кто же еще так работает, как мужик? Всех он обрабатывает! Нестер взмахнул несколько раз нагайкой, огрел кого-то из тех, кто поближе оказался, но его выдернули из седла, подмяли. Трое других казаков было кинулись на толпу с нагайками… И не миновать бы великой беды, да бросился Андрей Гребенков к толпе, заорал не своим голосом:
— Стойте, мужики, стойте! Погоди-ите!
В эту же минуту Смирнов Иван Васильевич, державшийся до сих пор в сторонке, подскочил к своим казакам, оттеснил их коней и протрубил могучим голосом:
— Опомнитесь! Не нагайкой тут надобно, по закону — в суд!
Андрей, бегом обогнув толпу, протиснулся к свалке и, хватая мужиков за шиворот и отбрасывая их, приговаривал:
— До суда дело дойдет, до каторги! Аль в острог вам не терпится?
Нестер, отведав мужицких пинков, на четвереньках выбирался из толпы, сверкая осоловелыми, побелевшими от злости глазами. Рыжие пушистые усы у него смялись, спутались и смешно облепили нос. На бритом подбородке — ссадина. Отскочив к своему коню, схватился за уздечку, вдохнул глубоко пару раз, с дрожью в голосе пригрозил:
— Н-ну, шваль голозадая! Теперя у мине один с вами разговор — спалю все ваши соломенные балаганы!
— Заткнись ты, гроза из тучи! — Смирнов сунул свою ручищу за воротник Нестерова полушубка и приподнял казака так, что тому осталось только перемахнуть ногой седло на своей низкорослой лошади.
Казаки, скучившись, отъехали саженей на пятнадцать, остановились, стали советоваться. Потом Смирнов обратился к толпе с такими словами:
— Ну, вот чего, мужики, миру между нами ждать уж теперь не приходится. О драке этой станичному атаману знать дадим. А вы сбирайте свои пожитки да проваливайте куда подальше, чтоб наши вас не достали…
— Казаки! Господа казаки! — вышел вперед Андрей Гребенков. Был он тут, пожалуй, трезвее всех в ту минуту, потому как не слышал предыдущего разговора, и раздражение не охватило его с такой силой, как других мужиков. — Господа казаки! Може, господь и вас образумит. Не по-божески делаете вы, по злобе. Ведь мы чего просим-то у вас — почти ничего. Отдайте вы землю вашу кругом заимки хоть кому. Все одно не под силу нам ее брать. А за ту, какая под постройками останется, мы вам новую вашу цену платить станем. Только и всего. Ведь ее, земли-то, тута — переплюнуть можно. Ну, сколь тут под семнадцатью дворами земли, а? Лаптем ее перемерять можно, четвертями, вершками. У нас ведь, как вон и у лебедевских мужиков, могилков своих даже нету: мертвяка захоронить негде, к вам упокойников возим. — Он рухнул на колени и, протягивая коряжистые темные руки вперед, взмолился: — Неужли же ни на одном из вас креста нету! Ведь все под богом ходим…
— Вот с этого бы и зачинать вам, — обронил Смирнов, — може, и сговорились бы…
— Не сговорились бы! — закричал Нестер Козюрин. — Твоей земли под постройками нету, и не встревай к нам!
— А сами вы с чего зачали?! — крикнул Дороня и двинулся было вперед, но его осадили.
— Ну, пошумели, и будя, — замахал руками Андрей. — Простите нас, господа казаки. Дороньку я сам выпорю…
Ничего не ответив, казаки тронули коней.
— Не выпорешь, тятя, силов у тебя нету, — сказал Дороня, подходя к отцу. — Вставай, будя тебе снег-то коленками мять. Я вон в солдатах фельдфебелю и то разок сдачи дал.
У Дорони сверху вниз по щеке горел багровый рубец от нагайки.
— Тьфу ты, дубина! — обозлился Андрей, подымаясь с колен. — Хоть бы при людя́х-то не совестил отца.
Подошел Петро с развернутым кисетом, — собирался закурить, — спросил:
— Чего ж теперь делать станем?
— Чего делать, — вздохнул Дороня, — в работники к богатым лебедевским мужикам проситься. Я, кажись, к ухабаке, к Кириллу Платонычу вдарюсь. У его сколь побуду, а там поглядим.
— Туда же и мне, стал быть, на хутор, — заключил Петро.
Гомон взволнованных людей разносился по всей заимке, с причетами голосили бабы, им подвывали ребятишки, толкавшиеся тут же. Мужики выкрикивали ругательства, грозясь вслед казакам.
— Бабы, бабы, — слышался в толпе пронзительный голос, — куды ж нам теперя деваться-то? Ну куды я кинусь, кто бы сказал мне, с детишками?!
— Никто не скажет, — отвечал ей более спокойный женский голос. — Авось и на этот раз обойдется. Не впервой уж они так-то наезжают.
— Авось обойдется! — передразнил ее мужской голос. — То зима была, оно и обходилось: землица-то без надобности лежала, а теперя сев подходит — не обойдется!
— Слыхала небось, чего Нестер-то посулил, — добавил другой мужик. — От его сбудется — спалит всю заимку, и ахнуть не успеешь.
— А я сам, коль так, во двор к себе красного петуха пущу, — озорно заявил молодой мужик. — Пущай сгорит. А я оглобли на том огне опалю да на погорелое собирать поеду.
— Тогда уж лучше бросить все да идти побираться по миру…
В разноголосице этих переговоров никто и не заметил, как подъехал к толпе Тихон Рослов, возвращавшийся со станции, куда за углем для кузни ездил.
— Чегой-то стряслось у вас, мужики? — спросил он, натягивая вожжи и шоркнув под носом угольной рукавицей.
Сани его тут же окружили, посыпались сбивчивые объяснения. Но Тихон понял их с полуслова, потому как знал об этом деле по прошлым наездам казаков на Зеленую.