Левая половина хутора не могла быть видима, потому как избы в неровном ряду прятались одна за другую, уходя в призрачные сумерки. Зато другая — заречная сторона — красовалась, как на ладони. Все избы пересчитать можно. Стояли они, жалкие и притихшие, в неверных лучах заходящего месяца, уже воткнувшегося серебряным рогом в степь за данинской избой.

И повел Иван Федорович хищным взглядом слева направо. Коршуном проплыл над жалкими избенками бабки Пигаски, Рослова Макара, Шлыкова Леонтия, Гаврюхи Дьякова. Сделал по медленному кругу над избами Кирилла Дуранова, Ивана Корниловича Мастакова — Чулка, запнулся над поместьями Филиппа Мослова и Демида Бондаря и уперся в гнездо Виктора Ивановича Данина.

Долго стоял у ворот Кестер. И трубка его давно выкурилась и погасла, и холодок сквозь исподники пробирать стал. А думы возились в мозгу, будоражили сердце, складывались в цепочки, где одно звено цеплялось за другое, и начинал созревать план действий.

Уже и месяц спрятался где-то далеко в степи, и кривой ряд изб на той стороне начал теряться в потемках, размываясь в единое несуразное мутное пятно. А тишина стояла гробовая, вечная. Думать не мешала. И показалось Ивану Федоровичу, что весь хутор погребен под его бугром. Один он, Кестер, хозяином тут остался и делать может все, что захочет.

Вдруг за прудом — в огородах, кажется, а может, в прибрежном тальнике — смех раздался. И тут же — песня в два молодых голоса:

Отскочили куда-то думы — нестерпимо захотелось узнать, кто же такие кощунственные песни поет. И он сделал несколько шагов от ворот по скату бугра, но вовремя опомнился, что негоже тащиться через плотину, по всему хутору в столь неприглядном виде, хотя и ночью.

А на той стороне помолчали, похихикали вполголоса, и опять:

У Кестера глаза полезли на лоб, брови торчком вскинулись: неужели сами такое сочиняют?! Ведь в первом запеве послабее было, потуманнее, а во втором нахальнее выходило, прямее, надежнее. Сами вроде бы подправляют, сопливцы… Постоял еще, надеясь по голосам узнать ребят. Но хохотки стали удаляться от берега и скоро совсем умолкли.

Расстроенный еще больше, взъерошенный, как воробей, купавшийся в пыли, Иван Федорович вернулся домой и, засветив десятилинейную лампу в гостиной, уселся писать донесение, чтобы днем, как посхлынут самые срочные дела, увезти его на Прийск, Федосову, унтер-офицеру. Рассудил так: нечего ждать, пока в солдаты Макара возьмут. Да и винтовка в его руках страшноватой кажется. Нет! Лучше пусть он в тюрьме посидит.

Уверен был Кестер, что за словесное оскорбление царя непременно упекут Макара в тюрьму либо на каторгу сошлют. А для того тут же и сочинил это самое словесное оскорбление да еще с матерным присловием, хотя Макар таких слов не употреблял.

К Данину приглядеться не помешает пока. А вот Кольку, тупого чертенка, придется снова в гимназию определить, чтобы со здешними ребятами не якшался — того и гляди, про Распутина с ними запоет…

Так и не сомкнул глаз в ту ночь Иван Федорович. Ничего не поделаешь — дела государственные…

Любой из тех, кто присутствовал на стихийных собраниях у Рословых, наверно, вел бы себя совершенно иначе, знай он хоть немного о том, что творилось вокруг подспудно, незаметно для глаза.

У Прошечки собирались всего два-три раза, но если бы он догадывался, что это самое «царское око», на какое намекал Виктор Иванович, совсем рядом увивается, — к себе никого не пустил бы и сам не пошел бы к Рословым.

Но проникнуть в жандармские тайны не всякому дано, хотя сами жандармы и полиция пускают щупальца в самые темные, отдаленные уголки Руси-матушки. Хочется им все слышать и все знать. И многое знают они, да не все. Ох, как хотелось бы проведать им, куда исчез Антон Русаков! По дорогам, по деревням рыщут царские агенты, в избах все пронюхивают и прослушивают, розыск по городам разослан — а толку никакого нет. Сгинул, растаял, сквозь землю провалился Антон!

Сидит в канцелярии пожилой человек с едва пробивающейся лысиной сквозь жиденькие, чуть-чуть порыжевшие прилизанные волосы. Ни усов, ни бороды, и одет бедненько. Чиновник этот никому ни распоряжений, ни приказов не отдает, а лишь делает свое скромное дело — ведет «Секретный журнал входящих бумаг», регистрирует их в журнале и передает начальнику. Тихий и незаметный, он, пожалуй, не догадывается, что создает летопись своего тревожного века.

Алексей Куликов и еще два-три подпольщика знают его по кличке «Служивый». Ни в какой партии он не состоит, собраний не посещает, но драгоценными сведениями, добытыми за царский счет, делится, подвергая себя большому риску. За эту немалую услугу подпольщики приплачивают ему иногда. Ничего, берет безропотно, сам же никогда не спрашивает денег.

Регистрировал Служивый только входящие бумаги, а исходящие — дабы не попадали все секреты в одни руки — регистрирует другой человек. Но и одних «входящих» всегда было достаточно, а с конца июля, после дерзкого побега из тюрьмы, донесения посыпались, как новогодний снег, со всех концов. Потом началась война, и народ, и без того притесненный и обездоленный, начал заметно терять страх перед властями.

Прочитав очередное донесение, чиновник ставил порядковый номер, дату написания его и кратко, порою стандартно, вписывал содержание в свой журнал.

Такие донесения шли во множестве с разных концов и от разных лиц.

Появись это донесение раньше, последствия не замедлили бы сказаться на рословских семьях и на всех участниках «сходки». Но тут, видать, не до них было властям.