Убрав со стола и плотно притворив горничную дверь, Манюшка отбыла домой еще до прихода Леонтия. А уж накурено было в передней: не то что топор — двухпудовую гирю подвесить можно. Говорили больше всего Зурабов с Кестером. Частенько Виктор Иванович ловкое словечко вставлял, то Геннадий Бурков горячо встревал в спор, а прочие больше слушали да на ус мотали. Редко-редко голос подадут.

Понял кум Гаврюха, что не впервой собираются тут мужики. Как же он-то не догадался раньше сюда заглянуть? И сегодня, видать, уж все фронтовые новости по газетам обсудили, теперь об царя языки чешут. А все равно интересно послушать их.

Потоптался какое-то время кум Гаврюха возле стенки и присел на пол, поскольку сидеть-то уж негде было.

— Ты про царя-то потише, Яков Ефремович, — зло щетиня короткие усы и сверля противника ехидным взглядом, наставительно сказал Кестер. — Он ведь — царь, самодержец!

— Да-а, — хитро прищурил глаз Виктор Иванович, неторопливо потянув из самокрутки, — царское око видит далеко.

— А ему теперь и на запад глядеть надо, — возразил Яков Ефремович, — и на восток почаще оглядываться. И не моя вина, что раскосым от этого сделается твой Николашка!

— Да ведь, сказывают, была бы спина, найдется и вина, — подал голос Тихон.

— Все равно на свою голову он затеял эту войну! — горячо вступился Геннадий Бурков, пошевелив округлыми сильными плечами, будто собираясь броситься врукопашную. — Либо сам от престола откажется, либо столкнут его с этой высоты — упадет он и разобьется вдребезги, как фарфоровый болванчик!

— Да, — подхватил Зурабов, — война с японцами не победу, а позор принесла России, но она же и революцию вызвала.

— Вызвала! — взбеленился Кестер. — А где она теперь, та революция ваша? Где те революционеры?

— Везде! — еще более загорелся и Зурабов. — Вместо каждого кандальника, угнанного в Сибирь, появлялись сотни новых революционеров. Кто из присутствующих готов положить голову за царя — ты? Ты? Ты? — указывал он на сидящих.

— Ну, ты в мине пальцем не тычь! — взъерошился Прошечка. — Не ровен час — обломишь палец-то. Голова у каждого своя, какую бог дал. А ты мине к этим самым революционерам не примазывай — все они черти-дураки, коль выгоды своей не понимают. Ведь грамотные, черти-дураки, им бы жить да жить возля нас, темных, а они сами в кандалы лезут да казенных вшей в тюрьмах кормют.

— Ну, тебя, Прокопий Силыч, калачом не заманишь к революционерам, — весело засмеялся Виктор Иванович. — Без тебя, знать, им обходиться…

— А ты молчи, черт-дурак! — не дал ему договорить Прошечка. — Ты ведь вон какой образованный, а дурак: землю всю промотал, из дома в балаган залез по своей охоте, а кандалы тебе и бесплатно дадут.

Кестер, сидя в переднем углу, хищно косился на Виктора Ивановича. Давно догадывался Кестер, прямо-таки чуял врага в этом человеке, и злился, оттого что никогда не смог бы назвать причину лютой своей ненависти.

А прочим мужикам Прошечкины слова показались чересчур дерзкими, поскольку уважали они Виктора Ивановича.

— Да погодите вы, погодите! — закричал Геннадий, намеренно разрушая наступившую неловкость. — Дело ведь не только в том, сколько кандальников идет по Руси в Сибирь, а в том, что революционный дух вселяется и живет в душе каждого рабочего, каждого крестьянина. Там копится он тихим, но грозным громом. Пороховые погреба там образовываются. И сам царь, все его помощники постоянно подкидывают пороху в эти погреба. А пушечные взрывы на фронтах явятся именно той искрой, которая воспламенит скопившийся порох в душе каждого… Вот вы, например, — указал он на Филиппа Мослова, — вы, конечно, не революционер, но случись чего, ведь не пойдете же вы царя защищать!

— Сопливый ты ишшо господин, чтобы знать, куды я пойду, куды не пойду, — хмуро отозвался Филипп. — Иной раз и сам не знаешь, куды пойдешь. Надысь побег было к Лишучихе за косушкой, а дорогой понос прошиб. Воротился да и просидел в хлеву до темноты. А ежели бы я в тот раз причастился — не сидел бы тут с вами теперя.

Мужики загоготали, а Геннадий, не приняв эту шутку, обратился к Леонтию Шлыкову, спросив:

— Ну, а вы тоже не знаете, к какой стороне прислониться?

Леонтий действительно этого не знал. Он и без того сидел, как на горячих углях. Первый раз в жизни слышал такие смелые слова о царе и ежился от страха. Казалось ему, вот-вот скрипнет дверь, появится на пороге жандарм, и всех их кучей в город погонят, в тюрьму.

— Да чего ты у его спрашиваешь? — не выдержал долгого молчания кум Гаврюха. — Он ведь небось ерой — с колокольни отца блином убил.

— Да, — подтвердил Зурабов, горько усмехнувшись, — этот действительно революции не совершит, но и царя грудью не загородит. Каштанов из огня не натаскает.

О каштанах никто из мужиков ничего не понял. А за первые слова Кестер ухватился сразу же:

— Все вы герои, пока вот здесь языками болтаете. Сила в руках царя, войско — оно всех на свои места поставит. Каждому найдется для шеи хомут, для спины кнут, а рот можно и кляпом заткнуть.

— Вот на этом пока все и держится, — согласно кивнул Виктор Иванович, лукаво поведя взглядом по мужикам. — А тебе, Иван Федорович, не мешает кляп-то такие слова говорить?

— Мне-то не мешает, а у тебя он, кажется, все время под усами торчит и говорить не дает.

— Да не греши ты, Иван Федорович, — усмехнулся в ус Тихон. — Цигарка там у его торчит постоянно, дак ведь ее сам он себе вставляет. Не царь же ему эдакую благодать скручивает.

— И хомут, и кнут, и кляп — всего этого в достатке, — не приняв шутку, смазавшую на нет кестеровский намек, заговорил Геннадий, — и даже руки вроде бы связаны у народа, но на мозги узду не накинуть.

— Штык все мозги выправит, он ведь прямой и вострый, — не сдавался Кестер. — Вот у кого штыки, у того и сила.

— А у кого штыки? — спросил Виктор Иванович.

— Я не знаю, у кого есть штыки, кроме царя, — сердито и важно ответил Кестер.

— Тупое заблуждение, Иван Федорович, — твердо возразил Зурабов. — Все штыки в руках у ваших сыновей и братьев. Вот они-то и решат, куда их повернуть.

— Ну, мой Александр против царя не пойдет!

— Это верно, — поддакнул и Виктор Иванович. — Но у тебя еще Николай подрастает…

Он не договорил, но и этих слов хватило, чтобы у Кестера выступили красные пятна на желтоватых щеках. Младшего сына он ненавидел.

— Колька мал еще такими игрушками баловаться, — выговорил наконец Кестер.

— В войну скоро ребятишки растут, — сказал Матвей Дуранов.

— Господи! — филином от печи ухнул Мирон Рослов и, неловко перекрестившись, добавил: — Создатель один знает, чего с нами со всеми станется.

— Нет, Мирон Михалыч, — мягко возразил Виктор Иванович, — и ты должен знать кое-что, потому как создатель-то ты сам и есть.

— Эт как же так-то? — опешил Мирон, вцепившись узловатыми темными пальцами в свою широкую бороду. — Не пойму я чегой-то…

В этот момент хлопнула входная дверь, и в сумерках вечера, сгущенных клубами едкого махорочного дыма, под полатным брусом остановился Ромка Данин. Щуря глаза, он оглядел собравшихся и, подойдя к отцу, негромко сказал повелительным тоном:

— Пойдем домой, папашка, скорейши: Валька замуж у нас убегла.

— Ах, волк ее задави! Да вы хоть видели, в какую сторону побежала-то?

— Кажись, в Бродовскую уволок ее какой-то казак, — важно ответствовал Ромка.

— Ну, коль так, пойдем, Ромашка, пока все там не разбежались, — Виктор Иванович поднялся с лавки. — Вот она, молодежь-то, как скоро своей судьбой распоряжается.

Следом за ним засобирались уходить Прошечка, Леонтий Шлыков, Филипп Мослов. Поднялся и кум Гаврюха.

— Стойте, мужики, погодите! — взмолился он. — Пойду и я домой, только сперва скажите вы мне, что это за штука Нема́н? В газетке прочитал, как из городу ехал, а в толк не возьму.

— Река такая на западе нашего государства, — разъяснил Геннадий. — Только не Нема́н, а Не́ман она называется.

— Не врешь? — усомнился кум Гаврюха. — А то одни сказывают, будто город это, а Леонтий вот убеждает, что енерал такой есть.