Я никогда не тешила себя иллюзиями, будто могу изменить положение женщины, оно зависит от будущей системы трудовых отношений в мире и серьезно изменится лишь в том случае, если произойдет переворот в производстве. Вот почему я постаралась не замыкаться на так называемом феминизме. Не давала я и рецепта для каждого отдельного случая нарушения прав. Но, по крайней мере, я помогла моим современницам лучше понять себя и свое положение.

Конечно, многие из них осудили мою книгу: я вносила беспокойство в их жизнь, нарушала существующий порядок, раздражала или пугала их. Но другим я оказала услугу, я знаю это по многочисленным свидетельствам, и прежде всего по той корреспонденции, которую получаю вот уже двенадцать лет. Мое сочинение помогло им отринуть то отражение самих себя, которое их возмущало, те мифы, которые подавляли их. Они осознали, что их трудности вовсе не следствие какой-то особой ущербности, а лишь отражение всеобщего положения вещей. Это открытие избавило их от презрения к себе, а некоторые почерпнули в нем силу для борьбы. Трезвое понимание не приносит счастья, но способствует ему и придает смелость.

В тридцать лет я была бы удивлена и даже раздражена, если бы мне сказали, что я стану заниматься женскими проблемами и что самыми вдумчивыми моими читателями станут женщины. Я об этом не жалею. Для них, разобщенных, страждущих, обездоленных, более, чем для мужчин, значимы ставки, выигрыши и проигрыши. Они меня интересуют, и я предпочитаю с их помощью иметь на мир пусть ограниченное, но прочное влияние, а не плыть до бесконечности по течению.

* * *

Стояла еще хорошая, очень жаркая погода, когда в середине октября я вместе с Сартром снова приехала в Кань. Опять та же комната и наши завтраки на моем балконе, стол из блестящего дерева под маленьким окошком с красными занавесками. Работа Леви-Строса только что появилась, я написала о ней рецензию в «Тан модерн». И принялась за роман, о котором давно уже думала. Я хотела вложить в него все: мои взаимоотношения с жизнью и смертью, со временем, с литературой, любовью, дружбой и путешествиями. Хотела также изобразить других людей, а главное, рассказать эту жгучую и печальную историю – послевоенное время. Я набрасывала слова – начало первого монолога Анны, но чистые листы бумаги вызывали у меня головокружение. Сказать было что, но как за это взяться? То была не работа крота, о нет! Я ощущала возбуждение и страх. Сколько времени продлится эта авантюра? Три года? Четыре? Во всяком случае, долго. И к чему я приду?

Чтобы отдохнуть и подбодрить себя, я читала «Дневник вора» Жене, одну из самых прекрасных его книг. И гуляла в окрестностях с Сартром.

Вскоре после нашего возвращения в Париж вышел третий том «Дорог свободы» – «Смерть в душе». Я предпочитаю его первым двум. Роман, однако, имел меньший успех, чем предыдущие. «Это продолжение, но не конец, и публика медлит покупать его», – сказал Гастон Галлимар, который хотел выпустить его вместе с последним томом. На читателей, безусловно, повлияли и критики. Сартр шокировал правых, показав офицеров, которые удирали, бросив своих солдат. Он возмутил и коммунистов, потому что французский народ – и гражданские и военные – представал пассивным и аполитичным.

Камю вернулся из Южной Америки, он переутомился и вечером, на генеральной репетиции «Праведных», выглядел очень усталым; однако его теплый прием воскресил лучшие дни нашей дружбы. Прекрасно сыгранная пьеса показалась нам академичной. С улыбчивой и скептической простотой Камю пожимал руки и принимал похвалы. К нему устремилась сгорбленная, помятая, в безвкусных побрякушках Роземонда Жерар: «Это мне нравится больше, чем «Грязные руки», – сказала она, не заметив Сартра, которому Камю послал заговорщическую улыбку со словами: «Одним ударом двух зайцев!», ибо он не любил, когда его принимали за соперника Сартра.

Мы посетили мастерскую Леже; он подарил Сартру картину, а мне – очень красивую акварель. После Америки его картины приобрели гораздо больше тепла и красок, чем прежде. Музей современного искусства представил большую коллекцию картин Леже; чуть позже я видела там скульптуры Генри Мура.

С тех пор как у него не было своего театра, Дюллен совершал изнурительные турне по Франции и Европе. Камилла не облегчала ему жизнь, так как у нее были трудности со своей собственной жизнью и она слишком много пила. Доведенный до изнеможения, разбитый, Дюллен стал испытывать такие сильные боли, что его отвезли в больницу Сент-Антуан; ему вскрыли живот и тут же зашили: оказалось, это рак. Пока он агонизировал, два журналиста из «Самди суар» ворвались к нему в палату, выдав себя за его учеников. «Убирайтесь!» – взвыл Дюллен, но они уже успели сделать снимки. Такой поступок всех возмутил, и «Самди суар» жалобно оправдывалась. После двух или трех дней борьбы Дюллен скончался. Я давно не видела его. Он был в возрасте, больной, его конец не казался таким трагическим, как у Бурла, но о Дюллене я хранила волнующие воспоминания. Отвалился целый кусок моего прошлого, и у меня появилось ощущение, что подступает моя собственная смерть.

Во время традиционного нашего уединения в Ла-Пуэз Сартр работал над предисловием к сочинениям Жене, об этом попросил его Галлимар. Я просматривала перевод книги Олгрена и занималась своим романом. Даже в Париже мало что отвлекало меня от этой работы.

В феврале друзья и ученики устроили в театре «Ателье» вечер памяти Дюллена. Мы поехали за Камиллой к ней домой. Дверь нам открыла очаровательная Ариана Борг, вид у нее был подавленный. Для храбрости Камилла выпила красного вина. Непричесанную, с искаженным лицом, в слезах, мы почти несли ее из такси в ложу, где она спряталась, рыдая на протяжении всей церемонии. Салакру и Жюль Ромен произнесли по короткой речи, один актер прочитал послание Сартра. Ольга, в костюме, очень хорошо сыграла сцену из «Мух». Мы услышали записанный на пленку голос Дюллена, он читал монолог из «Скупого».

В марте в «Театре де Пош» я присутствовала на нескольких репетициях и на генеральной двух маленьких пьес Шоффара. Ставил спектакль Клод Мартен. Этот молодой коллектив работал в добром согласии и с хорошим настроением: я пожалела, что с пьесами Сартра все было совсем иначе! Денне, только что прославившийся в роли Ландрю, играл короля, Лоле Беллон была прелестной королевой, вернувшаяся наконец на сцену Ольга старалась изо всех сил – критики хвалили ее. Сартр рассчитывал, когда она совсем поправится, восстановить спектакль «Мухи».

Я часто беседовала с одним мелким торговцем газетами по соседству со мной. «Я – Мартин Иден», – сказал он мне однажды. Он много читал, посещал курсы Башляра. И решил прийти на помощь всем самоучкам квартала. «Потому что сам я много страдал и не сумел ничего добиться», – признался он. В одном из залов на улице Муфтар ему удалось организовать своего рода клуб, и он просил интеллектуалов читать там лекции. Сартр прочитал одну о театре, Клузо – о кино. Я говорила о положении женщины: мне впервые довелось вступить в контакт с простым народом, и я поняла, что, в противоположность заявлениям мадам Баррон, эта публика чувствует, что проблемы, которые я затрагиваю, касаются ее самым непосредственным образом.

* * *

Нейтралистские попытки оказались тщетными. РДР окончательно развалилось. Третьего пути между двумя лагерями решительно не существовало. И выбор по-прежнему был невозможен. Нельзя безоговорочно встать на сторону СССР, в то время как в сталинских странах одна за другой следовали малопонятные публичные драмы. Мы еще не успели опомниться от признаний кардинала Миндсенти, как во всем начал сознаваться Райк – и в предательстве, и в заговоре; 15 октября его повесили в Будапеште. Костов ни в чем не признался, но в декабре был повешен в Софии. В лице этих двух «преступников», которые на деле расплачивались за Тито, Сталин разоблачал «космополитизм» и «космополитов».

Сартр вошел в комитет, выступавший за пересмотр судебного дела в Антананариву, но практически отказался от всякой политической деятельности. Вместе с Мерло-Понти он занимался журналом, впрочем, без особого успеха: четыре года назад мы дружили со всеми, а теперь нас все считали врагами.