– Или из области детства…
– Детства, наивности. Кинематографическое «вдруг». Когда я очень плохо себя чувствую на съемке, уже совсем нечем, уже лица не вижу, только одно – текст, свет, ракурс, то, что просит оператор, что режиссер, звукорежиссер, оборка чтоб видна – математика. И я пускаю в себя вот эту боль. И на экране вдруг происходит такой эффект, что я думаю: Боже мой!.. И я думаю: а как это запомнить, я так никогда не сыграю… Вот этот момент: «а вдруг»! Иду на спектакль или концерт – совершенно не могу, и вдруг что-то такое приходит… Очень жаль, что моя публика уезжает. Моя публика или не имеет денег пойти на представление, или уехала. Вот же какая штука. А другая публика, она воспитана на другом, ей не надо вдумываться. Но ведь мысль же собираешь из последних сил – чтоб мысль была! Что держит?.. Я даже не знаю. Работа. Много раз я вообще теряла веру. И происходило «а вдруг». Ну кто мог подумать, что эти полчаса, которые мне дали и спросили: что бы вы хотели в эти полчаса сделать на ТВ? И я сделала «Песни войны», а потом «Любимые песни», и оказалось, это то, что нужно. Я, знаете, всегда стеснялась, когда делала концерт или что-то, никогда не могла написать: я это сделала. Кому рассказать сейчас, как «Песни войны» хотели порезать на «Поют драматические актеры», какие унижения я прошла!.. Но все – «а вдруг». И мне всегда кажется, что прорыв должен произойти. Должны люди устать от «хулигана с зелеными глазами», который поется на лучшей площадке страны. Не может так быть! Такая песня имеет право на существование, но совсем в другом районе. Этот репертуар, я имею в виду. Сейчас вспомню: «Ты сказала мне два раза, не хочу, сказала ты, вот такая вот зараза девушка моей мечты, отказала мне два раза…». Это замечательно, но когда в России у телевизора сидит семья, и семилетний ребенок вместе с ними поет синхронно, а папа и мама в восторге, – тут что-то со мной происходит. Я не хочу быть каким-то законодателем, все мы были хороши в свое время, и эти хороши, все повторяется. Но не до такой же степени!
– Вы сделали «Песни войны» по приезду из Америки…
– Да, приехав из Америки, первый раз. Я очень хотела туда, потому что эти грезы – все же детство было связано с американским кино. Как у всех. И когда я там побыла… на меня произвело чрезвычайное впечатление все это. И я еще раз поняла: не мое. Я не могу приехать в другую страну, прижиться там и говорить: вот смотрите, как у нас… Это не у нас. У нас – тут. Это как угодно можно назвать: патриотизм или что… Я вычитала, что «патриот» – жуткое слово.
– «Патриот» – жуткое слово, когда этим спекулируют.
– Я говорю: да, оно такое, но оно мое. Я здесь выросла, я здесь какие-то кирпичики вкладывала в фундамент… Я мечтала всегда выстроить мюзикл, но другой, чем в Америке. Вот мы сейчас с вами говорим, и чтоб я вдруг запела, и у вас не будет никакой дисгармонии внутри, как это она вдруг… Вот как это сделать, чтобы прожить роль в драме, в фарсе, но в музыке, переходя от текста к пению?.. В Америке Бродвей, если живешь там и не посмотрел мюзикл, ты не человек. Я говорю: ты смотрела? Да, обязательно. Но ты же хотела уйти? Да, но надо досмотреть. Но там нет ни одного драматического спектакля. А я сейчас делаю одну вещь, о которой я могу сказать, что она мне нравится. Но люди совсем не приучены к этому. Только тонкачи…
– Спектакль «Бюро счастья»?
– Да. Я абсолютно не верила, что это возможно. Если бы не Сергей Михайлович… Он говорил: ты должна это сделать. Впервые такое: человеку очень нравится то, что я делаю. Я всегда не верю, сомневаюсь. Картин не смотрю, фотографий не выставляю. Это все умерло в свое время. Папа выставлял мои фотографии… А теперь я не хочу ничего, что было вчера.
– Везенье и работа, в каких соотношениях они находятся?
– Я хочу вам такую вещь сказать. У меня несколько раз в жизни были провалы. По моей вине. Потому что я не готова была к этому «а вдруг». Потому что внутри останавливалась, а я пускала все на самотек: эй, я такая, что смогу! Вот за это я очень сильно была наказана. Я прихожу на пробы – и провал.
– Что делали, когда провал? Плакали?
– Не плакала. Противно было. Ужасно досадно, что была слишком самоуверенна. И анализ, самообучение, самообразование. Вот прямой ответ на ваш вопрос: во всеоружии быть, чтобы завтра если позовут, быть готовой. Потому я смотрела все фильмы. Я очень много читала. Я утра до вечера слушала джазовую музыку, чтобы именно в джазе, именно в импровизации, особенно в пении, как эта тема варьируется, что делается с этой темой, и как мне можно спокойно, свободно импровизировать в роли… И дальше мне ничего не было страшно, ни одна встреча ни с каким режиссером, уже никто не мог поставить меня в тупик. Но это – время.
– Как вы зализывали раны? Дома, на диване, в платке, перележать надо?
– Перележать. Я вообще люблю лежать очень много. Если вы думаете, что я зарядкой занимаюсь, то нет. Я люблю лежать и репетирую, лежа. Танец – лежа…
– Я была уверена, что у вас большое зеркало и вы перед зеркалом…
– Боже сохрани. У нас зеркала есть, но они не те. Мозги, все в мозгах отрепетировано, и только тогда…
– Я вам скажу вам одну вещь, хотя вы и не верите в Бога…
– Нет, я верю в свою связь с чем-то…
– Так вот, особенно, когда вы в полном истощении – вдруг что-то происходит, что-то, что вокруг нас, с чем мы связаны, оно нам помогает, и если знаешь, что тебе помогают, то нет последнего отчаяния, в которое проваливаешься…
– Согласна. Но в последнее отчаяние я проваливаюсь, когда предательство из-за угла, которого ты не ждешь, а оно готовилось, и потом задним умом соображаешь, когда же это началось, и всплывают странные вещи, которые связываются в одну сеть, и ты понимаешь: о, как это осуществлено, какие стратегические и тактические планы! Это со мной проделывали.
– Вы так невнимательны?
– Нет, но я не верю. Меня долго надо мурыжить, чтоб я отрезвела. Потому что: ну я ж так не делаю. Это противно. А не надо «якать». Ты одно, а там другое.
– Люся, а как вы стали писать?
– Сама не знаю. Я ни одного письма не написала в жизни. Если и написала, то тоскливое что-то. Сочинения всегда списывала. Андрон Кончаловский меня заставил. Я рассказывала им на съемках «Сибириады» про папу, как он вернулся с войны, про войну, про немцев, про оккупацию – про оккупацию нельзя было. Он говорит: я сниму фильм. Я говорю: у нас нельзя, у нас оккупации не было. Он говорит: я в Югославии сниму. Вот он пробился ко мне, понимаете. Я говорю: я не могу, у папы идиоматическое выражения через каждые пять слов, он это красиво, мощно делает. Он, Сичкин, Шура Ширвиндт и Раневская – у четырех человек это концертное исполнение. Андрон говорит: ничего, редактор уберет. Говорит: я завтра приеду, приготовь что-нибудь без мяса, вегетарианское. Ну хорошо. Я в тот день с утра села, у меня тетрадка: как папа вернулся, как я пошла в блестящем платьице на рынок – у меня же есть такое, мне женщины прислали после книги – покажу. Андрон так смеялся! Съел все вегетарианское, все мясо, выпил всю водку, а говорил: не пью, не ем мяса… Он чудный. А потом я думаю: я ж не могу, чтоб редактор вмешивался. Когда гранки вышли, я так нервничала. Первая его фраза: «Маркс, он тебе не дурак, такую богатую книгу наскородил…» Думаю, чтоб Маркс – дурак? Осталось. Мама говорит: «Баба Яга, ну чистое энкаведе». Осталось. Нельзя было о безработице, о безролье… Все осталось. Вот платье.
– Замечательное. Вы сами его украшали?
– Я шила с детства. Ну как, в голод, в холод, не было ж ничего. Фантазия хорошо развивается. Вот я купила недавно в Ленинграде два платья, никто не поверит, сама отделала, как в лучших домах. У меня все трясется, пока не осуществлю, я вся сижу в булавках, блестках, каких-то лоскутках, кусочках, и потом такое придумаю! Папа говорит: «Ну не в люддя!» Не в людей… Вы сидите на этом диванчике, сейчас все покрашено в белый, а это лимонное дерево было, желтое, я не понимала тогда, но мне желтое нравилось. Это уже обивка другая. А тогда я принесла мешок дров за двести рублей – с папой был инфаркт. Потом пришел мастер, сделал – он говори: смотри! За пять дней до смерти папы…