– Спасибо.

– Абсолютно и сейчас живая картина, и эстетически, и по мысли, по драматизму, по всему строю. Очень жаль, что ты ничего больше в таком духе не делал. А скажи, чем для тебя мотивировано творчество? Люди или хотят убежать от себя, или хотят прославиться. Какой стимул писать? Какой стимул играть?

– Если очень высоко сказать, то это узнать, угадать будущее и выразить его для тех, к кому обращаешься. Я всегда полагал, что смысл театра очень высок. В какой-то степени это пророческий смысл, мы упреждаем, даем надежду. Потом моя точка зрения несколько изменилась. И формулировка изменилась. В 70–80-е годы я стал думать, что смысл театра – это разъединить людей.

– Не объединить, а разъединить?!

– Да. Оставить в одиночестве. Причем оставить в одиночестве не в квартире, как это делают Интернет и телевидение, дескать, я общаюсь тут с миром… Нет, люди сидят в зале, но остаются один на один с тем, что предлагает сцена. Сцена их разъединяет. И счастье, когда это разъединение приводит к некоему мгновенному пониманию, и это помощнее, чем компьютер. Когда что-то вызывает твой смех, и ты слышишь, что еще смеются рядом, – это большое событие. А если ты смеешься один, не можешь удержаться от смешка, а рядом никто не смеется, – это тоже большое событие. То есть все равно высокое служение. Сейчас я меньше на это надеюсь, потому что изменился театр и изменился зритель. Отголоски того, что было, в некоей субстанции, которая вечна в театральном мире. Она еще теплится, хотя погружена в массу карнавала, в котором все фальшиво. Бескорыстные люди, которые смеются и обсуждают что-то в телевизоре, – это оплаченные люди. Восторженная толпа, которая хлопает и вскакивает, – всё управляется, и все в масках.

– Искренность ушла?

– Не искренность ушла, ушла норма, где предъявляется нечто, а ты реагируешь. Теперь твоя реакция запрограммирована тем, что с тобой репетируют эту реакцию. Шоу на телевидении, шоу на фестивалях. Вот этот «Черешневый лес», где тебя кормят черешней в то время, когда ее еще нет в помине и когда она стоит немыслимых денег, где ходят люди, одетые в костюмы и притворяются девятнадцатым веком, а в конце тебя ждет банкет, и весь спектакль превращается в одно из блюд.

– Сереж, а может, это старость? Может, ты по возрасту не принимаешь новой жизни?

– А тебе кажется, все естественно?

– Ну я тоже в этом возрасте.

– Ну так пусть подавятся своим банкетом, меня это не интересует. Исключения есть? Есть. Будем жить исключениями. Пока.

– Я слушала, как ты читал Бродского на днях, и получила неизъяснимое наслаждение. Будто морозный узор на стекле, будто алмазом режут что-то необыкновенно тонкое, и легко, морозно, ледяно, просто укол счастья.

– Спасибо.

– При всем упадке культуры, ты все же чувствуешь, что кому-то это надо?

– Кому-то надо.

– Ты ездишь по стране – на твои вечера ходит публика?

– Я очень редко теперь выступаю. Может, потому и ходит, и битком залы. Жанр умер, как умер драматический театр. Но однако мы играем в драматическом театре, и он еще живой. И концерты бывают. Есть интересующиеся этим.

– У тебя была первая жена – актриса Зинаида Шарко, талантливейшая женщина. Вторая жена – талантливейшая Наталья Тенякова. Ты влюблялся в талант?

– Ив талант тоже. Может быть, и в талант, и в женщину. Я не могу судить.

– Хватало храбрости влюбиться в самых-самых?

– Я не думал об этом.

– То есть гордо шел на приступ – и сдавались?

– Мы очень много тогда трудились. И за пределы театральной жизни мы как-то даже не выходили. Все свое было.

– Одна выдающаяся актриса, вторая выдающаяся – как жить актеру с актрисой?

– Возникали проблемы, но не эти.

– Не эти, а какие – кухонные?

– Различные. Но не творческие. Мы с Зиной прожили семь лет и в период нашего брака много вместе играли, никогда не утомляя друг друга рассуждениями о том, как надо играть.

– Но вот ты считаешься актером-интеллектуалом. Актер-интеллектуал – это разве не ум или рассудок?

– Я втайне знаю, что вовсе не интеллектуал. Я не борюсь с этой точкой зрения, потому что этой ниши никто не занял и не хочет занимать. Все хотят быть Моцартами. А мне дали это место. Я его принимаю. Но про себя знаю, про свою работу актерскую, а особенно понял на работе писательской, что я, конечно, импровизатор. Роль Импровизатора в фильме Швейцера «Маленькие трагедии» очень многое открыла мне во мне. Настоящий результат для меня складывается не из осуществления плана, а из соединения подготовленного на свободе набора неясных вещей, которые ни во что еще не вылились, с некоторым покоем, расслабленностью. А потом – внезапная импровизация. Только это дает рывок. Михаил Чехов на этом стоит: создать ощущение, что сейчас будет, не знаю, что, но сейчас будет, сейчас будет. Тут вопрос, заданный в небо, и ответ, полученный мгновенно, а не путем подготовки или ступенчатого восхождения.

– Вернусь к твоим женам. Обе бесконечно органичны…

– Они очень разные. Необыкновенно разные. Зина – артистка эмоционально-сантиментальная. Одна из ее фантастических, портретных ролей – в фильме «Луной был полон сад». Прекрасный фильм. Я-то знаю, что в нем случилось осуществление ее мечты, Зина мечтала бы сыграть такую роль – и она ее сыграла. Она – единственная по-настоящему сделала роль в спектакле «Квартет», она лучшая, потому что сделала новое там, где все пользовались готовым. Прекрасная эксцентрическая роль.

– А Наташа?

– Это чудо проникновения в любой жанр. Только что шел по телевизору «Дядюшкин сон», где она играла с Прудкиным..

– А в «Лесе» Кирилла Серебренникова какая грандиозная!

– Я много видел ее в том, что она делала без меня, и многое мы с ней сделали вместе. Больше тридцати ролей в театре, кино, на телевидении. Она сперва сидит букой, а потом раз – и все, она включилась.

– Тебе легко с ней работается?

– Легко.

– А ей с тобой?

– Пусть она скажет. Результаты очень хорошие.

– У вас же есть еще спектакль с дочкой Дашей?

– Несколько. Год назад мы сделали фильм «Лысая певица» для канала «Культура». Он еще не показан. Там и Даша, и Наташа, и я, и еще актеры.

– Почему не показан?

– Такой у них ритм. «Сталин» лежал три года. «Лысая певица» – год.

– Сережа, а какое место в жизни занимает любовь? Вообще в жизни и в твоей в частности?

– Говорят, что любовь занимает все. Не знаю, либо я сторонен любви, либо для меня любовь не занимала значительного места. Я не думал об этом как об определяющем. Это было как-то само собой.

– А что для тебя семья, дом?

– Спасение. Даже в наших с тобой разговорах по поводу сегодняшней встречи ты поняла, что я не склонен ни проповедовать, ни исповедоваться, ни получать площадку, ни усиливать свое присутствие в сознании масс. Ничего этого я не хочу. А чего хочу? Жить, быть в семье, в доме. Вот сейчас я расстаюсь с сотнями ненужных предметов, расстаюсь с книгами, чтобы очистить квартиру, поменять мебель, потому что уже невозможно, все разрушилось, все стало норой какой-то. Вот что у тебя с книгами происходит?

– У меня сгорел родительский дом с библиотекой.

– Это ужасно. Но это Божий промысел. Тебя освободили!.. А что случилось? Замыкание, поджог?

– Не стала выяснять.

– Правильно. Вот и я не стал выяснять, кто заставил меня бежать из Ленинграда. Я пытался. Но потом вдруг сказал себе – как бывший следователь и человек, имеющий много друзей-следователей… Они мне сказали: не ищи причину далеко, ищи близко. И я перестал искать.

– Ты же учился сначала на юрфаке…

– Три года, и четвертый еще пытался совмещать с театральным институтом, но это уже оказалось невозможно. Но этот дух университетский, он в меня впитался, он моя основа, он мое отличие. Меня потому и называют интеллектуалом, что это было. И я счастлив, что это было.