— Откуда я знаю? — ответил я. — Я видел ее вблизи в течение двух минут, и все, что она сказала, было: «Я уезжаю, Оливер». И я подал ей руку.

Элинор, улыбнувшись, спросила:

— А сердечко-то у тебя в этот момент забилось быстрее, точно? Она действительно так хороша, как на фотографии? Ты можешь говорить всю правду.

— В реальности она выглядит еще лучше.

— Я это подозревала. Ты сейчас обратно в библиотеку?

— Я могу свободно распоряжаться своим временем.

— А не хочешь посмотреть служебную квартиру майора Гроша?

Она не собиралась дожидаться ответа и попросила счет.

У порога меня встретил смеющийся Будда. Он стоял в прихожей справа от небольшой вешалки, был, похоже, из меди и доставал мне до колена. Сыто и расслабленно улыбался он всякому, кто входил.

— Он у меня уже почти пять лет, — сказала Элинор. — Его бы надо снова надраить, он стал совсем тусклый и во многих местах почернел.

Когда мы прошли дальше, я увидел, что пространство квартиры разделено на два яруса. Об этом Элинор мне не рассказывала. В нижнем ярусе находились две гостиные, кухня и маленькая ванная. Я спросил Элинор, в какой из комнат у нее кабинет.

— Я дома никогда не работаю, — ответила она и продолжила: — Я быстренько сварю кофе, хорошо? А ты пока спокойно осматривайся.

После всего, что она мне рассказала, я ожидал увидеть помещения, сплошь заставленные вещами. Пока она на кухне боролась с кофе-машиной, которая явно не хотела ее слушаться, я стал смотреть вокруг и понял, что ее слова про «настоящий музей» — чистая правда. Честно признаться, такие экспонаты, как у нее, обычно называют хламом, но эта рухлядь не была навалена вокруг, нет, она была выставлена, как в музее, вернее, в галерее. Среди прочего я обнаружил гипсовый бюст Карла Маркса на светлом каменном постаменте, который Элинор откуда-то приволокла. На полке стояло радио, которому можно было дать лет сто, не меньше, сразу воскресившее в памяти слово «радиоприемник». Большая модель автомобиля Citroën Traction 11 CV и столь же внушительная Yamaha Virago. Во второй гостиной на полу лежал гребной винт от корабля, а к стене был прислонен контрабас.

Вещи помельче располагались в двух застекленных витринах: какие-то старые фарфоровые куклы, наверное обладавшие ценностью для коллекционеров, пять экземпляров журнала для фанатов «Beatles Monthly», старое меню из парижского ресторана, фотографии кинозвезд, умерших раньше, чем мы с Элинор родились. Здесь же стоял небольшой письменный стол с бюваром из пластика и бакелитовой настольной лампой.

— Самый ценный экспонат моей коллекции, — гордо сказала Элинор, внося кофе. — Я имею в виду лампу. Она из Франции, 1936 год.

Элинор поставила кофе на белый лакированный журнальный столик, который явно не относился к коллекции и предназначался для выполнения своих прямых функций. Она опустилась в кресло и указала мне место на диване, а когда я на нем удобно устроился, сказала:

— Это он и есть.

— Кто — он?

— Тот самый диван, на котором отравились родители Мариэтты.

Я, вопреки ожиданиям Элинор, не вскочил, но, признаюсь, почувствовал себя вдруг не очень уютно. Мысль о том, что здесь, на этом диване, были найдены мертвыми представитель элиты преступной политической организации и его, как известно, не менее фанатичная жена, была мне неприятна. Грош был идеологом режима, который не только верил во весь этот маразм, но и сам участвовал в его создании: солдатское воспитание с малых лет, смесь экстремально модернистских и реакционных элементов, слепая вера в технику и технологии, идеологическое варево из многих столетий, от Спарты до Муссолини, вплоть до символики: есть сведения, что сдвоенную молнию в качестве эмблемы режима придумал именно он.

Его фотографии и немногочисленные выступления с телеэкрана, которые я видел, обнаруживают человека маленького роста, смесь Мефистофеля с Носферату. Черты его лица с наклонностью к аскезе и почти полное отсутствие волос на голове производили сильное впечатление, но все-таки красоту его дочь унаследовала скорее от матери. На всех фотографиях видна его едва заметная, непреходящая полуулыбка, которая никогда не превращалась в настоящую и которую сдерживал вечно неспокойный, настороженный взгляд серо-голубых глаз. Майор считался серым кардиналом и одновременно — самым категоричным фундаменталистом в правительстве, который всюду, даже среди ближайших соратников, подозревал идеологические отклонения. Это было особенно дико, потому что идеология режима была грязной смесью всего подряд, и каждый мог зачерпнуть оттуда то, что ему больше подходит. Поговаривали, что этот его неизменный полицейский взгляд был причиной того, что он — единственный во всем кабинете — не поднялся до генеральского звания и даже полковником не стал. Ходили слухи, что члены кабинета боялись его, ведь по интеллекту он далеко превосходил их всех.

Но похоже, майор сам чего-то боялся, потому что держал личную охрану, двух здоровых парней, в прошлом — служащих одного частного охранного предприятия, которые из-за своего польского происхождения моментально получили клички Болек и Лёлек[54]. Так или иначе, похоже, они были единственными, кто не испытывал страха перед Грошем, если верить интервью, которое они дали после свержения хунты. На вопрос, как они называли своего шефа между собой, оба ответили: «Дядюшка Тибор».

Сам Генерал считался человеком практичным, падким до власти и наслаждений, не особенно сообразительным, — но аскету и фундаменталисту Грошу он по непонятной причине доверял слепо. Возможно, Грош не стал высоким генеральским чином, чтобы эта личная зависимость не была слишком очевидной для внешнего наблюдателя. И ничего странного не было в том, что этот человек стал тестем Кольберга: Мефистофель дарит адвокату дьявола собственную дочь.

Такие мысли и картины проносились у меня в голове, когда я сидел на диване дьявола и его жены, попивая кофе, сваренный Элинор. Она заметила мое состояние и стала рассказывать, видимо пытаясь отвлечь, что восемьдесят процентов музея, как она его называла, хранится в подвале, потому что иначе она вряд ли смогла бы войти в свою квартиру. Иногда она меняет экспозицию, ведь запасники в подвале практически неисчерпаемы.

— Но сейчас мы все это осматривать не будем, — добавила она. — Лучше я покажу тебе верхний ярус.

Попав наверх, я сразу сообразил, чего мне не хватало внизу. Будь я настоящим библиотекарем, я бы сразу догадался, но ведь я, в конце концов, только учился, если можно так выразиться. Внизу я не видел ни одной книги, кроме старого каталога выставки «Реализм. Эксцентрика действительности»[55]. Зато здесь, наверху, стеллажи с книгами закрывали три из четырех стен, на столике возле кровати Элинор лежали три книги, да и на полу то и дело попадались стопки книг, а рядом газеты и журналы. Теперь я понял смысл разделения квартиры. Если внизу находилась галерея, всегда готовая к присутствию посетителей, то сама хозяйка жила прежде всего здесь, наверху.

Она скрылась в ванной, а я незаметно, буквально на цыпочках, стал обследовать полки. Разумеется, большая часть книг была на английском языке, но немецкие попадались тоже. Я попытался понять принцип, по которому они были расставлены, но не обнаружил ни алфавитного порядка, ни предметных областей, ни принадлежности авторов к определенным странам, ни года издания как критериев организации библиотеки. Например, книги Кено, о которых мне рассказывала Элинор, находились между томом под названием «The Kinks. The Sound and the Fury»[56] и романом «The Act of Roger Murgatroyd», который написал Жильбер Адэр. Вплотную к ним стоял альбом фотографий Викторианской эпохи, а дальше шла книга Эндрю Ходжеса «The Enigma of Intelligence: Alan Turing». Уже по корешкам можно было определить, что их читали постоянно.