— Шнеллер! Шнеллер! — взвизгнул фистулой Щульц и, коверкая русские слова, выругался.

Лишь сойдя с трапа, Косте удалось наконец повернуть куль вверх дырой. Горох перестал сыпаться, но, замедлив шаг, он отстал от Николая Андреевича и опять задержал идущих позади.

— Руссише швайн! Рашер! — гаркнул над ухом Щульц, подталкивая его.

Костя вскипел от ярости. Чтобы сдержать себя, он до крови прикусил губу и ускорил шаг, сопровождаемый каскадом отборной брани. Щульц явно стремился задеть самолюбие и национальную гордость рабочих, которые, сгибаясь под тяжестью ноши, проходили мимо и в ответ не смели сказать ни слова.

— Подлая тварюга, — прошипел Костя, отойдя немного.

Назло Шульцу он сдвинул ладонь с дыры в мешке, и горох струей потек наземь, выстелив желтую дорожку: «Пусть потом хоть ребята попользуются».

Ему бы несдобровать, если бы Шульц это заметил. Но тот уже распекал другого замешкавшегося грузчика.

Сбросив куль укладчику на подножку вагона, Костя перевел дух и повернулся. И тут он увидел толпу голодных людей, которых жандармы оттеснили к развалинам разрушенного пакгауза.

Люди стояли молча. Презрительные, враждебные взгляды их были устремлены на него и на Колю, который, сбросив груз, подошел к нему. Было что-то зловещее в молчании толпы. Лишь двое мальчишек с краю взглядами пожирали рассыпанный горох, только присутствие жандармов удерживало их на месте. И вдруг в тишине прозвучал тихий голос высокой худой женщины, стоявшей впереди:

— Наших в Германию поугоняли, а энти, гляди, как пристроились.

Затем раздался звонкий мальчишеский выкрик:

— Они за баланду продались! А еще комсомольцы!

Костя хорошо знал этого смелого, озорного паренька.

То был Ленька Славянский, круглый сирота. Ленька не боялся выражать протест и презрение оккупантам. Завидев на улице жандарма или полицая, он взбирался на уцелевшую стену своей хаты и демонстративно запевал: «Страна моя, Москва моя»; его звонкий голос далеко разносился по улицам Зеленой горки.

— Продажные шкуры! Вот погодите, придут наши — узнаете! — крикнул он, грозя маленьким костлявым кулаком.

Толпа одобрительно загудела; раздался мальчишеский свист. Лицо Кости опалило жаром. Впрочем, на месте Леньки он поступил бы так же. А душу все же щемила обида.

— Ну что ты стоишь? Пошли. А то Шульц опять взъярится, — сказал Коля.

Они побрели к трапу.

После обеденного перерыва, во время которого каждый грузчик получил по черпаку баланды, вся бригада под присмотром Шульца была посажена на катер, отходящий в Килен-бухту. Там, по словам Николая Андреевича, у причала, стоял транспорт с оружием и боеприпасами, а партия пленных, посланная туда, не справлялась с выгрузкой.

Сидя у борта, Костя рассеянным взглядом скользил по искрящейся синеве бухты, по лежащему в развалинах городу и размышлял. Когда он говорил Сане и Коле, почему нужно поступить на работу, на словах все было ясно. Но как отвратительна оказалась действительность! Как унизительно выслушивать понукания и брань надсмотрщика, какая нестерпимая пытка видеть враждебные взгляды советских людей, выслушивать их оскорбления!

Таская в Килен-бухте ящики с автоматами и патронами, он спрашивал себя: «А сюда зачем ты пришел? Завтра, быть может, эти пули сразят тех, кто идет вызволять тебя из неволи, или оборвут жизнь товарищей, которые томятся в застенках СД. Ты делаешь позорное, бесчестное дело!»

Но разум восстал против обвинений, которыми он мучил себя. Свою шкуру он и так бы спас. Он мог по-прежнему скрываться в развалинах, мог бы сбежать из Крыма и пересечь линию фронта. Поступать так его обязывала дисциплина подполья. Пусть Ленька с ребятами и женщины считают его предателем. Обидно, больно. Но он выдержит.

IV

Ныли мышцы рук, ног, поясница, все тело налилось свинцовой тяжестью. Хотелось забыться, уснуть, а не спалось.

Костя лежал с открытыми глазами и думал. Для него сегодняшний день был днем сурового испытания. Еще вчера он был самим собой, а теперь он как бы в двух лицах. У него появился двойник. И этот двойник, подобно актеру, должен играть роль прилежного рабочего-грузчика. Играть искусно, чтобы никто не мог заподозрить, что под личиной смирения укрылся подпольщик.

Но ведь он не один! А Саша с Жорой, которые поступили учителями в школу? А матрос Кузьма Анзин, работающий помощником машиниста на станции? А Ваня Пиванов — шофер в немецком интендантстве? Все они двойники. Служба у оккупантов — это маскхалат, под которым скрываются подпольщики. Жизнь намертво, морским узлом связала его с подпольем.

Впервые за свои юные годы Костя думал о том, как жизнь сложна, как запутаны ее тропы, как причудливо складывалась его судьба. Мечтал об одном, а получилось совсем по-иному. Если бы два года назад сказали ему, что грянет война, Севастополь падет, а он очутится в оккупации, он не поверил бы.

Как и теперь, тогда был май. На Историческом бульваре отцветало иудино дерево, у панорамы земля была усеяна лилово-розовыми лепестками, пышно и ярко цвела сирень, всюду белели гроздья акаций, источая пряный аромат.

Тогда он только начинал самостоятельную жизнь. Он вступил в комсомол и получил аттестат об окончании ремесленного училища. Целый месяц потом отдыхал, носился на яхте спортклуба по главному рейду, где дымили серо-голубые громадины кораблей, а берега скрывали в себе сокрушительную силу морских батарей, откуда простирались синие воды прибрежной зоны, начиненной тысячью минных смертей.

На западе Европы уже гремела война. А он горделиво посматривал вокруг и спрашивал себя: «Кто отважится напасть на мою Родину? Кто посмеет приблизиться к неприступным севастопольским берегам?» На душе было ясно, безоблачно, как было чисто и безоблачно черноморское небо.

Но в самую короткую июньскую ночь город вдруг потрясли взрывы и где-то на Северной и Корабельной сторонах затарахтели зенитки. Со сна он принял это за обычную учебную стрельбу батарей, повернулся на другой бок и задремал. Но когда уже близко грохнул страшный взрыв, зашатались стены хаты, зазвенели стекла, он вскочил.

Война!..

Все его домогательства поступить на флот, на любимый корабль — лидер эсминцев «Ташкент», в военкомате потерпели поражение: шестнадцать лет — непреодолимое препятствие.

Фронт быстро приближался. Фашистские дивизии подходили уже к Перекопу. Оборонялась Одесса. Вокруг Севастополя спешно возводились сухопутные укрепления. Тысячи мужчин, женщин, подростков, как и он, под палящим зноем долбили заступами и кирками каменистую землю на Мекензиевых высотах, за Инкерманом, на Сапун-горе и Максимовой даче. На Куликовом поле расквартировалась бригада морской пехоты. В его доме вместе с другими матросами поселился Кузьма Анзин, худой, остролицый, с виду тихий и скромный комсомолец. Они крепко сдружились. Костя отказался тогда от несбыточной мечты попасть на корабль и задумал поступить в морскую пехоту.

А фронт уже рядом — у Мекензиевых гор. Из Бахчисарая били дальнобойные немецкие пушки, снаряды рвались на улицах города и слободок. В небе от зари до зари кружили стаи «юнкерсов». Город пылал в огне.

Бригада морской пехоты ночью снялась на передний край. Вместе с ней ушел Костя. А через два дня его под конвоем вернули: опять подвел маленький рост. Хотелось выть от досады!

Костя поступил в артиллерийские мастерские и под грохот бомбежек стал ремонтировать приборы управления зенитных орудий на Северной стороне.

Восемь месяцев смерчи металла и бушующее море пожаров пожирали город.

За это время лишь однажды, и то мельком, Костя видел Кузьму. Никогда не забыть ему тот нестерпимо знойный день 30 июня 1942 года, с удушающей гарью пожаров, полный адского грохота канонады и бомбовых взрывов, свиста осколков и пуль, стонов раненых. Не забыть то небо, затянутое смрадными облаками дыма и пыли, сквозь которые, словно через закопченное стекло, едва пробивалось солнце.

Спозаранку пришел он с ремонтной бригадой к зенитчикам, стоявшим неподалеку от панорамы. Вокруг все было перепахано бомбами, снарядами. После трехнедельного штурма из всех зениток уцелела одна. Но и с нее бойцы уже сняли замок, приборы управления и увезли их.