Однако жандарм не собирался уходить. Он прошлепал по лужам к крайнему окну справа и словно прилип к стене. Петька от нетерпения кусал губы.

— Тю, гадюка! Присох под самым кабинетом.

Всем было ясно: если часовой здесь застрянет, план их сорвется.

Ливень не утихал, а с порывами ветра даже усиливался. Вода сплошным потоком обрушивалась на землю и кипящей рекой безудержно мчалась по мостовой. И тут наконец тень отделилась от стены. Часовой побежал в переулок. Дверь комендатуры распахнулась, прорезав полоской света мостовую, и с шумом захлопнулась.

— Айда! — скомандовал Саня. — А ты, Коль, тут прикрывай. Если жандарм сунется наружу, сади в него обойму и тикай.

Костя вылез из-под железа, подбежав вместе с Петькой к окнам полиции, остановился, держа под мешком наготове пистолет, Саня тем временем подскочил к стене комендатуры. Ребятам потребовалось минуты две, чтобы наклеить газеты. Оставалось только Петьке взобраться на окно кабинета начальника полиции, чтобы приклеить письмо, но руки скользили, и он никак не мог подтянуться.

— Подсади, — шепнул Петька, проклиная свой маленький рост.

Костя помог. Петька вскочил на подоконник и ухватился рукой за форточку, и та неожиданно приоткрылась. Петька просунул руку, отодвинул задвижку и, открыв окно, исчез в помещении.

Костя про себя выругался. Эта рискованная проделка не входила в их замысел. К счастью, Петька тут же, прикрыв за собой окно, мягко спрыгнул на тротуар.

Ребята кинулись через дорогу к развалинам…

Трезвый расчёт и риск

I

После бурной грозовой ночи можно было бы всласть выспаться; на пристань не идти — воскресенье, и на явку с донесением не спешить — туда к десяти. Но чувство душевной приподнятости, с которым Костя открыл глаза, развеяло сон. Он вскочил с постели, решив сходить на те улицы, где ночью расклеивал с ребятами первый номер печатной газеты, и издали поглядеть, что творится возле комендатуры.

Чтобы лишний раз не мозолить глаза полицаям, он пошел через стадион к Историческому бульвару.

Утро было ослепительное. Умытое небо — глубокое, бездонное, дали ясны, прозрачны. Херсонесский собор с сорванным куполом, холмы и ложбинки Северной стороны, серые стены с бойницами Константиновской батареи, мрачные городские руины представали с удивительной стереоскопической ясностью. А море за ними сияло нестерпимо яркой синевой.

Через пролом в стене Костя выбрался на бульвар и, перейдя глубокий ров, поднялся на вал к чугунным пушкам Костомаровской батареи.

Это был самый дальний уголок Четвертого бастиона, заросший полынью, овсюгом и колючей верблюдкой. Здесь всегда стояла тишина, словно бы все живое навеки замерло у стен этих вросших в землю чугунных пушек.

Как и обычно, проходя это место, Костя покосился на серую известняковую стену рва, в которой темнела щель — вход в пещеру с колодезным спуском в подземные галереи бастиона. Здесь был их тайник, о котором знали только он, Саня и Коля. Куча сухих колючих ветвей акации и гледичии, набросанная им, лежала на месте, надежно загораживая от любопытных глаз вход в пещеру.

Впереди, за валом батареи, серебрились кусты лоха, виднелась заросшая сорняком клумба, посреди которой стоял белокаменный обелиск с богатырским шлемом на верхушке, дальше шли густые заросли иудина дерева, миндаля и главная аллея, ведущая к руинам панорамы.

Солнце пригревало, земля дышала паром. Костя распахнул нанковый пиджак, подставляя теплу грудь, обтянутую матросской тельняшкой. Кто-то окликнул его.

Через пролом в стене выбирался на бульвар Кузьма Анзин. На нем были потрепанные брюки, изрядно затасканный, порыжевший от солнца пиджак. На острых плечах Кузьмы он висел обычно, как на вешалке, но сейчас казался даже тесным.

Анзин, перебежав ров, с разбегу взобрался на покрытый пожелтевшей травой редут.

— Ты что уставился? Потолстел я? — Кузьма похлопал себя ладонями по бокам. — Тут, браток, у меня подарочек. Повезу на паровозе на линию. Ну и вкалывали мы ночью с Жоркой! Штук сто еще натискали. Во, смотри. — Кузьма показал натруженные пальцы, покрытые ранками.

— Неужто всю ночь?

— Как есть до утра. Я хоть часок всхрапнул, а Жорка не прилег. И сейчас копается — разбирает шрифты. А ты, видать, в город собрался? — догадался Кузьма. — Ну топай, топай! Саша небось ждет не дождется узнать, как народ встретил наши гостинцы.

— Скажи ему, что ночную вахту отбыли — во! — Костя поднял вверх большой палец. — У нас все до одной разошлись.

Друзья расстались. Костя, перескакивая через лужи, пошел по безлюдной центральной аллее бульвара.

Дождевые капли в ветвях вспыхивали радужными огоньками; над пожелтевшими полянками, заброшенной клумбой, у руин панорамы курились еле заметные парные дымки. Воздух, насыщенный влагой и напоенный печальными ароматами увядших трав и цветов, таил в себе нечто неповторимо грустное. Миновав бульвар и площадь, Костя вышел на Большую Морскую. От этой красивой улицы городского кольца осталось только название: всюду горы камней, дырявые, обрушенные стены, торчащие свечами печные трубы. Где-то под этим хаосом камней и щебня, в погребах и подземельях, ютились люди. Поблизости, у каменного забора, и дальше, у «доски пропаганды», возле уцелевшего здания почты останавливались прохожие: мужчины, ребята, женщины. К ним присоединялись обитатели соседних подвалов. На глазах возникала толпа.

С показным равнодушием, будто прогуливаясь, Костя подошел к собравшимся у газеты возле забора. Высокий рабочий, с виду грузчик, читал вслух сводку с фронта, которую он, Костя, позапрошлой ночью принимал по радио. Над притихшей толпой гулко разносился густой, низкий бас.

Костя незаметно вглядывался в лица мужчин и женщин. Это были лица, ожесточенные страданием и голодом. Настороженность в движениях, взглядах; в омуте запавших глаз беспокойный лихорадочный блеск. Всякий раз, когда читавший называл новые освобожденные города, над толпой, словно шелест листвы, проносился тревожно-радостный шепот. Костя представил себе, как такие же толпы измученных людей сгрудились сейчас у ограды Приморского бульвара, на Корабельной стороне, Зеленой горке, Рудольфовой горе — всюду, где этой ночью поработали руки подпольщиков, — и хмельная волна радости наполнила его, словно над поверженным городом и вымершим рейдом зазвучал могуче голос Родины. Дело рук его товарищей и его самого, воплощенное в этом маленьком листке, магически преображало этих придавленных людей. Вокруг себя Костя видел уже не трагические, а взволнованные, торжествующие, преображенные сиянием неугасимой надежды лица. Они не одиноки, их не забыли, к ним обращаются Родина, партия и призывают к борьбе. Всем сердцем постиг сейчас он чудодейственную силу печатного слова.

Позади раздался мальчишеский выкрик:

— Легавые!

Два полицая бежали с площади к забору. Толпа не дрогнула.

— Р-ра-зой-ди-ись! — крикнул полицай, в котором Костя узнал Ахмета, бывшего байдарского спекулянта, торговавшего на базаре.

Растолкав людей, Ахмет протиснулся к забору и хотел сорвать газету. Лист, плотно прилипший к пористому камню, не отставал. Второй полицай пронзительно свистел, призывая на помощь патруль. Ребята улюлюкали, смеялись. Ахмет снова попытался сорвать листок, но безуспешно.

— Ты ножом, ножом, — подсказал второй полицай.

Когда Ахмет принялся перочинным ножом соскребать со стены газетный листок, из толпы крикнули:

— Правды ножом не выскоблить!

Ахмет как ужаленный повернулся к толпе, и маленькие глазки его злобно сверкнули.

— Это ты сказаль? Ты? — Он угрожающе тыкал пальцем то в одного, то в другого. — В подвал захотель?

Донесся топот сапог: с площади приближался солдатский патруль. Толпа стала быстро редеть. Костя свернул в боковую улочку, круто взбиравшуюся вверх. Взбежав по лестнице в гору, он остановился перевести дух.

С горы открывались дали. С одной стороны ярко-лазоревая полоса моря с длинными, причудливо изогнутыми рукавами бухт, окаймленных желтыми берегами с белыми пятнами старых крепостных фортов; с другой — на горизонте — в матовой дымке волнистые очертания Мекензиевых гор и темная грива яйлы с синевато-лиловой трапецией Палат-горы. А вокруг, на холмах, лежал в развалинах мертвый город. Из четырех с лишним тысяч в центре города уцелело лишь восемь домов.