— О, я определённо бы здесь остался, навсегда сливаясь с этим восхитительным полем маков!

Тони внимал каждому его слову, каждому жесту и ловил его улыбки, пряча надёжно в себя.

— Но наша группа должна выезжать незамедлительно. Благо, есть ещё несколько быстротечных дней, чтобы налюбоваться этим видом.

Что-то происходит, Тони не понимает. Смешиваются материки, временные зоны, земля обернулась раем. Куда делась его ежевечерняя тоска? Почему сегодня она его не навестила? И что за странное ощущение, будто в животе разливается океан? Вода нагревается, наполняя легкие, и невозможно противиться такому давлению. Кажется, в его океане рождается страшная рыба, разрезая нутро острыми плавниками.

— Хотите, я Вас нарисую как-нибудь?

— Меня?

— Да, Вы прекрасно смотритесь на фоне макового поля.

========== Часть 7 ==========

Они хотят ещё немного подождать. Им нужно, чтобы с чёрного неба окончательно вытекла ночь дождевыми каплями. Приклеенные на небе звёзды погасли и исчезли, как и их зрачки зарыты в глубину черепа. Память тихо оседает пеплом, словно фото на «Полароид», в надежде запечатать светлые события. Избежать бы пекла… Выбраться из грязи. Почему Бог не будит Тони? Пусть без поцелуя в щёку, отключив будильник, но он и не просил будничной реальности. В этом сером земельном дне отсутствует проблеск живого нутра, и бродяга ветер ласкает смрад пыли на лицах, сквозь защитные покровы земной коры. Страшно-пурпурное небо напоминает ту ночь: такой же цвет, та же кровь, тот же страшный позор и ужас. Небо никогда им не простит, небо плачет ливнями и ревёт во всю громом.

Встречный поток чёрных птиц смерти, что сжигают за собой октябрь, праворульным движением унесёт за собой тепло. И эта агония течёт сквозь красный цвет на рассветном небе, лишая надежды, что они проснутся вовремя.

Из его сердца прорастает горькая полынь, словно вырывается из вен зелёный змей, и он начинает видеть сквозь закрытую материю. Порой он видит даже слишком много. В основном лица — следы от пят в житейском лесу, в болотах и топи, следы на груди при звёздно-лунном венце, ускользающие в дико-сумбурной инвольтации на всё человеческое бытие. Для Тони это не более, чем символ.

Пора бы каждому задуматься, что смерть — это не просто смерть. Это ещё одна жизнь, заключённая в недрах земли, порождая новое потомство и, словно имя через транскрипцию, объясняющая саму суть оккультизма человеческих эмоций.

Конечно, мы не превратимся в великое нечто, будучи ничем, но умереть, чтобы чего-то добиться — разве это не чушь? Суицидальные мысли поглощают белёсой дымкой на рассвете дня. Вместо кофе на завтрак антидепрессант и немного сока со вкусом самобичевания. Он никогда не научится верить, пока ему не дадут надежду.

Рядом с ним лежит его «Всё» — спит сладкими снами и веет ароматом ласковых маков и крови. Он прячет его от бесконечностей, словно старенький потёртый оберег, наряжая в лохмотья вселенных и вековых эпох. Это безумное, нелепое и глупое откровение, которое спасает парня, но уничтожает его физическую форму. Это наваждение, когда ты видишь целый мир сквозь призму любимого человека, пропуская через него все молитвы, которые он знал лучше всех своих нерадивых стихов. Бумажная судорога испепеляет душу, съедает в ней здравый смысл, ломая оковы и обретая краски — подходящие краски, чтобы скрашивать красное и чёрное вокруг.

Можно испробовать разные чувства, обыграть их и наполнить надеждой, совместить отдельное чувство с реальностью и сделать его сегодняшним днём. Можно каждый день примерять новые наряды — грусть и надежду, либо свободу и радость. У каждого свои ритуалы — у них они тоже есть. Одни улыбаются и дышат во падину на шее, другие освобождаются от земного склепа. Одни плачут и смеются, спадая на колени перед деньгами. А они просто умирают, чтобы этого всего не видеть… Жизнь иногда душит.

Тони живёт этим мимолётным счастьем — исповедаться перед Ним — которые сутки напролёт. Зацепиться за светлые локоны, вдохнуть тело. Вот это счастье! Гадать на слякотной гуще и плеваться в небо через слой каменного потолка. А больше ничто и не важно. Огромный город перестаёт быть святыней, когда никто тебя не будит, касаясь нежно плеча, а потом раздвигая шторы, чтобы впустить в комнату свет.

***

Это больнее тонкого лезвия по воспалённым венам. Это хуже кровавой пены со рта и ударов в спину. Оно скользит холодными пальцами от виска к губам и находит отмычки к сердцу, что ты так усердно прятал. Оно раздражает сильнее, чем гудит завод за кварталом, что работает круглосуточно без перерывов на обед. Это страшнее аленького галстука, что поджидает на шее, грея душу. Но, вместе с тем, оно желанное. Желаннее даже самого волшебного летучего корабля. Хочется лететь… чтобы забыться до такой степени, что потерять даже собственное имя… И ты долетаешь до последней ржавой звезды. И уже никто, ничего и ничем…

Только одна бессонница знает, чем веет в стенах твоей одинокой квартиры, и как порой манят подоконники. Как зыбкая под ногами почва рушится от одного вдоха в тесном одиноком кулуаре. Как душа требует защиты от оползней, и как больно танцевать на углях.

***

— Здесь так здорово. А завтра снова метро и водоворот лиц.

Художник делает очередной взмах кистью.

— Это правильно? Вы так всегда живёте?

— Да, но я ненавижу правильность, понимаете? Убогая «правильность» — она сжигает спонтанность и уничтожает мечты. Жизнь по расписанию — что может быть хуже?

— Вы рисуете меня. По-вашему, это правильно?

— Это порыв.

— Порыв — это нормально?

— Такое случается… Эй, только не крутитесь. У меня не получаются скулы.

— Я привык жить нормально. А может и нет…

— Что Вы имеете в виду?

Художник на миг оторвался от своей картины и внимательно взглянул на Тони.

— Как Вы думаете: считать сколько раз прополоскал рот от зубной пасты и сколько раз провел щёткой с каждой стороны — это нормально?

Парень не смог сдержать улыбку.

— Мне кажется, нет.

— Для меня это словно субстрат.

— Мы говорим о разных вещах.

— Вы так думаете?

Художник нервно сглотнул и принялся наносить новые штрихи на холст. Тони умирал от любопытства взглянуть на картину, но Художник строго запретил ему это делать.

— Я считаю, что изменять себе не нужно, если оно Вам не вредит. Но ломать социальные нормы следует. Люди устали от бунтов, от упитанных харь, но при этом наслаждаются чаепитием перед чёрной дырой телевизионного ящика. Смерть им нипочём. Просто куча вонючей трухи. Они зарывают в себе таланты, что даны им за мизер, но дальше соответствуют стереотипам.

— Падение тоже полёт, только вниз…

— Люди — просто бре́ши, из которых сочится кровь, когда они ранены, из которых сочится безумие, когда им плохо.

Ему бы научиться Его прятать у себя между рёбер, чтобы никто не пробрался больше, чтобы никогда… Ему бы разучиться отсчитывать станции метро от своего дома до Его улыбок.

— Вас не пугает Ваша худоба? — Художник снова засмеялся. — Впрочем, очень красиво получается: лопатки в форме треугольника.

А ведь мы все по своей натуре великие беглецы. От настоящего в реальности, от проблем и от забот, от жизни к смерти. Мы пытаемся избавиться от прошлого, живя настоящим, но даже не в состоянии подумать о будущем. Мы будто живём в состоянии стагнации, нам нет определения.

Кто-то скажет — «не хочется жить». Кто-то ответит — «жить приходится». Мы не умираем, меняя себя другими и оставляя за собой что-то. Мы умираем бесследно и наверняка. Мы обрываем начатое, либо смело ставим на себе крест. Всегда были и будут те, кто стоит на коленях, и те, кто имеет право вышибать мозги. Нам не изменять конструкции и не писать правила. Мы можем только снисходительно следовать стереотипам и терпимо двигаться дальше, выкидывая из памяти препаршивые вёсны. В этом мире доступности недоступно только бессмертие, пора бы понять.

========== Часть 8 ==========

В лихорадочном бреду плыли облака, охваченные небесным пленом. Мирное красное поле дышало свежестью дуновения ветра, шелестом листвы лаская слух, словно крик новорожденного младенца. Кажется, всё вокруг застыло в преддверии жестокого ужаса. В немом безразличии лил дождь, нежно облизывая каждую травинку, каждый бутон и плечи молодого парня, глухими выстрелами капель убивая в нём всю иллюзорную надежду. С обветренных губ срывались стоны отчаянья и дикой тоски, скулы сводило от морозного ветра. Еле дыша, парень вышагивал сквозь болото и вязкую жижу. На ладонях капли от дождя вперемешку с горькими слезами. В прожилках рук тени прошлых травм и умерших воспоминай, что теперь вместе с дождем рухнули на Тони. Это как мазать сладкой солью внутренние раны. Это как будить усопшего в алкоугаре — противно, больно и безрезультатно — когда человек становится как выдержанный коньяк — сталью по венам — терпким на вкус до дрожи в коленях. И не оторвать заколотого на лацкан: только один выход — вырвать с мясом и удушить. Он — ошейник на перебитой холке и навеки терновый венец в черепушке.