Автобус остановился под липами, высокими, парковыми, недалеко от ворот больницы. А вокруг словно и был парк — огромные вековые дубы и липы росли вольно, в густой, немятой траве бежали тропинки к жилью и магазинам. «Видишь, — сказала Вера, — забор нам поставили новый, старый был как крепостная стена». Но и новый забор метра в четыре высотой из гладких, без единой щербинки, бетонных плит и свежих кирпичных столбов был внушителен — попробуй перелезь. Вера провела Сергея в главный больничный двор и объяснила, какие корпуса стоят вокруг. И здесь росли старые липы, цветы пестрели на клумбах, двор был чистый, все соринки, казалось, метла поутру убрала с асфальта. На красном четырехэтажном корпусе Сергей увидел большую доску с фотографиями и крупными словами поверху: «Лучшие люди больницы». В иной день он бы непременно поинтересовался, что же это за люди такие — лучшие больные или лучшие врачи? Но сейчас он сказал серьезно: «Хороший двор, ухоженный». — «Еще бы не ухоженный! — обрадовалась Вера. — Ты бы поглядел, как у нас внутри чисто. Это только корпуса здесь старые, дореволюционные, но они крепкие, хорошие, а все оборудование у нас новое. Тамара Федоровна говорит — на европейском уровне».

Она бы и больничными корпусами поводила Сергея с удовольствием, да неловко было. У нее еще оставался час времени, и она предложила Сергею погулять по Вознесенскому. Вознесенское числилось деревней, но походило на поселок. Прошли мимо почты, потом мимо церкви, поставленной на высоком месте, с березами на железной крыше («Тамара Федоровна говорила — ей почти триста лет, года три назад в ней была библиотека, теперь отдали под квартиры»), потом посмотрели на двухэтажные солидные дома дореволюционной постройки, за ними увидели два здания повыше, со стеклами во всю стену и выложенными под крышей красным кирпичом цифрами «1931». «А вон Черемушки, — показала Вера. — Там от больницы дают квартиры». Действительно, впереди виднелись шесть или семь одинаковых домов в пять этажей, а чуть дальше над пустым пока местом стояли два крана. Побывали и в магазинах, посмотрели, какие продукты есть и каких нет, в «Промтоварах» Сергей поинтересовался, не продают ли, случаем, резиновые сапоги тридцать восьмого размера, но нелитые, — мать просила. Выпили квасу у керосиновой лавки с замком на двери и пошли бродить по тихим травяным улицам Вознесенского. Гуси спали в пыли, кусты золотых шаров толпились у заборов. Улицы были тенистые, горбатые, спускались с холма к дороге на Столбовую и к пруду, от пруда тянуло сыростью. Дома на улицах стояли обыкновенные, подмосковные, полуизбы-полудачи, именно такие, в каких и жили Навашины и Ржевцевы. Вера шла и все поглядывала на Сергея не без волнения: ей очень хотелось, чтобы Вознесенское и больница понравились ему. А он молчал. Наконец она не выдержала и спросила: «Ну как тебе Вознесенское?» — «Мне здесь нравится», — сказал Сергей не сразу.

В столовую возле больничных ворот не пошли, были сыты, присели отдохнуть в сквере на скамейку у гипсовой вазы.

— Нет, жить тут можно, — сказала Вера. Сказала так, словно бы она рассматривала кофту, только что купленную, и теперь успокаивала себя и отвергала сомнения: «Нет, носить ее можно…» — Двадцать минут на автобусе — и, пожалуйста, езжай на электричке куда хочешь: в Никольское, к тебе в Щербинку или в Москву, за продуктами, за вещами, а то и просто так, может, в театр или на футбол. Потом смотри — повсюду санитарки имеют шестьдесят рублей, а у нас надбавка за специфику, мне платят восемьдесят. Сестрам, понятно, больше. А я через год кончу училище. Потом всякие дежурства — ночные, вне очереди, подмены, в общем, сто-то рублей в месяц натяну. Я добросовестная… А врачи у нас вообще получают прилично… Тут, я тебе скажу, хорошие врачи. Их в Москве знают, они там делают доклады… У нас много кандидатов… Ты что думаешь, я вечно, что ли, нянечкой буду? Вот Тамара Федорову говорит, что заставит меня учиться… А что, ведь можно будет, если поступлю, утром ездить в Москву, в институт, а вечером прирабатывать? А? Нет, конечно, это не сразу, а когда у нас все сложится… Потом поработаю, подготовлюсь. Я ведь совсем необразованная. И книжек-то мало читала…

Вера вздохнула и замолчала. Взглянула на Сергея: не вызвали ли ее слова усмешки? Нет, не вызвали. Тамара Федоровна, верно, советовала ей учиться дальше, говорила, что у нее очевидные способности и кому-кому, как не ей, Вере, лечить людей. «Да ну что вы! Да куда мне!» — смеялась обычно Вера. Однако нет-нет, а приходило ей на ум искушение: а вдруг? Чем черт не шутит! И теперь она высказала тайное. Высказала и ждала от Сергея поддержки. А он, к ее досаде, молчал. И тут Вера смутилась собственной фантазии, заговорила быстро:

— Потом, смотри, санитарка, ну, и сестра — день в больнице, два гуляет. И отпуск у меня будет два месяца. Сколько можно еще приработать. И у себя на огороде, и особенно в Садах. В Садах все люди старые, пенсионные, москвичи, после инфарктов и инсультов, работать им нельзя, а деньги у них есть. Вот вознесенские ходят в Сады, носят молоко — у кого коровы, стирают, вскапывают огороды, опрыскивают. Все приработок. У нас в отделении нянечка Валентина Михайловна, так она в месяц приносит из Садов обязательно рублей сорок — пятьдесят. Кому переклеит обои, кому покрасит дачу, кому навозу натаскает ведрами… Там ведь бабки-то садовские пастуху дают на поллитру в день, чтобы он стадо вдоль их заборов погонял да удобрений побольше оставил… И я найду дело в Садах. Вот, глядишь, и наберется у меня рублей сто пятьдесят месяц. Не мало ведь, скажи?.. А и еще смогу шить и вязать…

Тут Вера спохватилась: будущую жизнь в Вознесенском она примеривала лишь на самое себя, а рядом сидел Сергей.

— А Вознесенским мужикам, я тебе скажу, с этими Садами вовсе раздолье. Вот мы у пруда шли, я тебе показала дом. Там живет наш санитар Егор Трофимович. Этот Егор Трофимович в неделю обязательно два-три дня проводит в Садах. Плотничает, крылечки из керамических плиток кладет, да мало ли еще что… Корову держит специально для садовских. В прошлом году, правда, он в отпуск нанимался пастухом, хозяева по триста рублей в месяц собирали ему — пастуха не найдешь… А так он все время в Садах… И не гробится… Часа по три, по четыре в день… И денег у него, говорят, видимо-невидимо на книжке…