— Ну да, — кивнул капитан.
— С пятьдесят третьего я.
— С пятьдесят третьего? — удивился старший лейтенант.
Тут и капитан удивился, поднял на Веру глаза, а затем они переглянулись и со старшим лейтенантом. «Что ж они во мне увидели такого занимательного? — подумала Вера. — С какого же я еще года должна по-ихнему быть?»
— Несовершеннолетняя… — протянул старший лейтенант, и что-то в нем погасло.
— Да, несовершеннолетняя, это она такая здоровая у меня вымахала, не по летам, — сказала мать, заулыбалась при этом заискивающе, как бы прося извинения за то, что дочь ее своим видом ввела милицию в заблуждение.
— Наши дети нынче быстро растут, — вздохнул старший лейтенант.
— А вот тем четверым, — спросил капитан, — а им по скольку лет?
— По скольку… — задумалась Вера. — Я не знаю точно, по скольку.
— Они взрослые или тебе ровесники?
— Они взрослые, — сказала Вера. — Но есть и мне ровесники… Ну, Рожнову вроде девятнадцать. А другим по семнадцать. Мы ж на рождении Турчкова гуляли, а ему сровнялось семнадцать… Я разве не написала?
— Значит, Борис Иванович, надо направить в прокуратуру, — сказал капитан.
Что-то изменилось в отношении к ним милиционеров, так показалось Вере, что именно изменилось — она не могла сказать, но изменилось.
— Так это… — неуверенно проговорила мать, скорее всего для того, чтобы напомнить о себе с дочерью и продолжить разговор, в котором, на ее взгляд, пока ничего существенного сказано не было.
— Сейчас мы направим вашу дочь, — сказал капитан, — на судебно-медицинскую экспертизу. Сержант вас проводит… Потом, сегодня же, наши работники проведут в Никольском в вашем присутствии оперативно-розыскные действия на месте происшествия. Вашим делом не мы будем заниматься, а районная прокуратура, скорее всего следователь Шаталов, он вас вызовет…
— Да, наверное, Шаталов, — рассеянно произнес старший лейтенант, он думал о чем-то своем и казался опечаленным.
— А когда же этих-то в тюрьму заберут? — спросила мать. — Не сегодня, что ли?
— Прокуратура во всем разберется, — сказал капитан, — она и определит меру пресечения…
— Нам теперь в прокуратуру идти? — уныло спросила Вера. — И туда заявление писать?
— Не надо, — сказал капитан — заявление мы сами передадим, прокуратура вон, напротив.
— Значит, не заберут их сегодня? — расстроилась мать.
— А когда заявление? — спросила Вера.
— Сейчас же и передадим.
— Мы, наверное, не так написали, — сказала мать. — Вы подскажите, мы перепишем…
— Ничего переписывать не надо. Возраст мы сами пометим.
— Нет, — сказала мать, — почему же вы не сами, почему же в прокуратуру? Вера ни в чем не виноватая, это они…
— Да поймите, — вздохнул капитан, — есть такое положение. Если в дело замешаны несовершеннолетние, то им занимается не милиция, а прокуратура. Беспокоиться тут нечего.
— Нет, — сказала мать, — как же так — без милиции?..
— Вы сейчас идите к врачам, — сказал капитан, — на экспертизу.
— Пошли, мама, — сказала Вера. — Ну что ты у людей отнимаешь время. Сказано тебе — займется прокуратура…
Мать все еще стояла в растерянности, прокуратура была для нее далеким и неясным учреждением, по всей вероятности незначительным и слабосильным, не имевшим погон и револьверов, которое уж никак не могло заменить милицию или сравняться с ней, а скорее всего было у милиции на побегушках и занималось делами, с точки зрения милиции, бросовыми и пустяковыми.
«Как же так…» — с жалостливой улыбкой, все еще на что-то надеясь, заговорила мать, но Вера сказала: «Пошли, пошли».
Пыткой был осмотр у врачей, хоть те и оказались людьми порядочными и добрыми, и вроде даже верили ей и сочувствовали; сочувствие это вызвало вдруг в Вере ненависть к самой себе: ведь не кто иной, а она допустила такое, не смогла соблюсти себя, погубила себя, погубила свою жизнь, а может быть, и жизнь матери. И хотя врачи успокаивали ее напоследок и просили не отчаиваться, она уже не могла остановиться, казнила, казнила себя…
Солнце опалило их на улице, хотелось пить, Вера потянула мать к киоску прохладительных напитков, та шла за ней, вконец расстроенная.
— Ну что ты? — остановилась Вера.
— Плохо, дочка, — безнадежно сказала мать.
— Чего уж хорошего…
— Нет. Я насчет прокуратуры.
— Тут ты зря. Все едино — милиция, прокуратура…
— Не-е-ет, — протянула мать убежденно и взглянула на дочь с сожалением: неужели та не может понять столь очевидной вещи? — Нет. Тут что-то не так… Деньги, небось, надо было нести…
Но и в Никольском, и после того, как оперативники, или кто там они, осмотрели место происшествия и составили протокол, изменить мнение матери, что с милицией дело у них вышло плохо, Вера не смогла. Мать сникла, опять выглядела забитой и жалкой, страдала от того, что непременно надо было хотя бы посоветоваться со знающими людьми, Монаховыми, например, а потом уж ехать в город. Поначалу Вера старалась мать успокоить, объяснить ей ее заблуждение, но вскоре она поняла, что дело это безнадежное. Разговор в милиции опечалил и ее, но, естественно, не тем, чем опечалил мать, просто произошло то, чего боялась и ожидала Вера, — ее страдание и ее позор, ее погубленная жизнь превратились в дело, о котором говорили чужие люди и которому теперь исписанными листочками предстояло копиться в канцелярской папке. Эх, жизнь!..