Госпожа де Франваль попыталась было настаивать, употребив не только доводы разума, но и красноречие сердца, подкрепленное обильными слезами. Но Франваль, нимало не смягчившись, казалось, даже не заметил этого. Он приказал увести Эжени, заявив жене, что если она воспротивится тому воспитанию, что собирается он дать дочери, или же попытается внушить ей принципы, отличные от тех, каковые он пожелает ей привить, то она лишится удовольствия видеть дочь, ибо он отошлет Эжени в один из своих замков, где та останется навсегда. Госпожа де Франваль, привыкшая к повиновению, отступила. Она лишь молила супруга не разлучать ее с дорогим для нее существом и, заливаясь слезами, пообещала ни в чем не препятствовать воспитанию, уготованному дочери.
С этого дня мадемуазель де Франваль были отведены превосходные комнаты, расположенные рядом с комнатами ее отца, к ней приставили смышленую гувернантку вместе с помощницей, горничную и двух девочек ее возраста, предназначенных исключительно развлекать ее. К ней пригласили учителей письма, рисования, стихосложения, естественной истории, декламации, географии, астрономии, анатомии, греческого, английского, немецкого и итальянского языков, фехтования, танцев, верховой езды и музыки.
В любое время года Эжени ежедневно вставала в семь часов утра. Побегав по саду, она отправлялась на завтрак, состоящий из большого ломтя грубого ржаного хлеба. В восемь она возвращалась к себе, по пути заходя к отцу, который шутил с ней или наставлял в уловках, непременных для успеха в обществе. До девяти часов она готовилась к учению; затем приходил первый учитель. До двух часов она получала уроки пяти учителей.
Обедала она вместе с двумя своими подругами и первой гувернанткой. Обед состоял из овощей, рыбы, пирожных и фруктов, никогда не было ни мяса, ни супа, ни вина, ни ликеров, ни кофе.
С трех до четырех часов Эжени снова шла в сад, чтобы поиграть со своими маленькими подружками. Они играли с мячом, с воздушным шариком, в кегли, в волан, бегали наперегонки. Одевались они сообразно погоде, ничто не стесняло их движений. Их никогда не заключали в неуклюжие корсеты на китовом усе, равно вредные и для живота и для груди, ибо, препятствуя дыханию юного создания, они развивают болезнь легких.
С четырех до шести часов к мадемуазель де Франваль снова приходили учителя; а так как все учителя не могли явиться в один день, остальные приходили на следующий.
Три раза в неделю Эжени вместе с отцом посещала театры, где они сидели в маленьких отдельных ложах, специально абонированных на год.
В девять часов она возвращалась домой и ужинала. Ей подавали только овощи и фрукты. С десяти до одиннадцати часов четыре раза в неделю Эжени играла со своими служанками, читала романы и затем ложилась спать. Остальные три дня в неделю, когда Франваль ужинал дома, она проводила время в комнате отца, и время это было употреблено на то, что Франваль именовал своими уроками. Именно тогда он внушал дочери свои воззрения на мораль и религию. Он излагал ей взгляды различных людей на эти вопросы и тут же отмечал те, что были приемлемы для него самого.
Многократные проявления живости ума, обширных познаний, бойкого нрава и пробуждающихся страстей легко позволяли судить о том, сколь глубокое воздействие оказала избранная система воспитания на душу Эжени. Но так как гнусный умысел Франваля заключался не в том, чтобы укрепить разум, но в воспламенении чувства, то редкий урок оставлял ученицу равнодушной. И этот ужасный человек нашел чрезвычайно удачный способ понравиться собственной дочери. Весьма незаметно подчинив ее себе, он стал для нее незаменимым собеседником и участником всех ее забав.
Франваль столь стремительно предупреждал малейшие желания дочери, что Эжени даже в самом блистательном обществе не находила никого, кто был бы более ей приятен, нежели ее отец. И прежде чем он сам постиг эту истину, все нежные чувства дружбы и признательности, что зародились в юном сердце сего невинного и слабого существа, обратились исключительно на него, что неминуемо должно было привести к самой пылкой любви.
Для Эжени в мире не существовало никого, кроме Франваля, она видела только его. Все в ней восставало при одной лишь мысли, что кто-либо может разлучить ее с ним. Она не задумываясь принесла бы ему в дар не только честь свою, не только красоту, но, почитая все эти жертвы слишком легковесными, она ради предмета трогательного своего обожания, словно самую малость, готова была бы отдать всю кровь, саму жизнь свою, если бы нежный друг души ее того потребовал.
Иные чувства, однако, испытывала мадемуазель де Франваль к своей достойной уважения, но несчастной матери. Отец, неустанно повторяя дочери, что госпожа де Франваль, будучи женой его, требует от него столько услуг, что из-за них он часто лишен возможности выразить сердечную привязанность к своей дорогой Эжени, тем самым открыл способ, как неприметно взрастить в душе юной девушки ростки ненависти и ревности, заглушившие чувства почтения и нежности, кои должны были бы зародиться в ней по отношению к столь достойной матери.
— Друг мой, брат мой, — часто говорила Эжени Франвалю, ибо тот желал, чтобы дочь называла его именно так, — эта женщина, что ты называешь своей женой, эта тварь, что, по твоим словам, произвела меня на свет, слишком требовательна, потому что, желая постоянно иметь тебя подле себя, она лишает меня счастья каждодневно видеть тебя… Конечно, ты предпочитаешь ее общество обществу твоей Эжени. Но знай, что я ненавижу всякого, кто пытается похитить у меня твое сердце.
— Нежный друг мой, — отвечал Франваль, — никто в целом мире никогда не будет иметь на меня прав более, чем ты. Узы, существующие между этой женщиной и лучшим твоим другом, эта дань традициям и светским условностям, воспринимаются мною должным образом и не могут возобладать над нашей с тобой привязанностью… Ты моя избранница навеки, Эжени, ты всегда будешь ангелом и светочем дней моих, пристанищем души, побудителем существования моего.
— О! Сколь сладки слова твои! — отвечала Эжени. — Повторяй их почаще, друг мой… Если бы ты знал, как живительна для меня твоя нежность!
И, беря Франваля за руку, она прижимала ее к своей груди.
— Вот, слышишь, она здесь, я чувствую ее, — повторяла она.
— И твои милые ласки подтверждают слова твои, — отвечал Франваль, сжимая ее в объятиях. И так коварный изменник, не испытывая даже самых ничтожных угрызений совести, довершил соблазнение несчастной.
Тем временем Эжени пошел четырнадцатый год, возраст, по мнению Франваля, достаточный, чтобы начать пожинать плоды своего преступного замысла. Трепещи же, читатель!.. Так оно и случилось.
В тот день, когда Эжени сравнялось полных четырнадцать лет, в деревне, вдали от докучных родственников, приказав убрать дочь свою так, как некогда украшали девственниц, избранных служительницами храма Венеры, в одиннадцать часов утра Франваль ввел ее в роскошную гостиную, где затянутые тончайшим газом окна не пропускали яркого дневного света, а мебель утопала в цветах. Посредине возвышался трон, весь увитый розами. Франваль подвел к нему дочь.
— Эжени, — обратился он к дочери, усаживая ее на трон, — будь сегодня моей королевой и позволь мне, преклонив колена, служить тебе.
— Ты хочешь служить мне, брат мой, ты, кому я обязана всем на свете, ты, кто сотворил меня, наставил ум мой… Нет, это ты дай мне припасть к стопам твоим: там мое место, ибо только там живу я одной жизнью с тобой.
— О несравненная моя Эжени, — воскликнул Франваль, опускаясь подле нее на ложе из цветов, приспособленное для торжества его замысла, — если ты и вправду чем-то мне обязана, если чувства твои столь же искренни, как ты это утверждаешь, то знаешь ли ты средство, способное убедить меня в этом?
— Каково же оно, брат мой? Назови его скорей, чтобы я побыстрее смогла прибегнуть к нему.
— Твою красоту, Эжени, столь щедро отпущенную тебе природой, твои прелести, обладающие неизъяснимым очарованием, должна ты принести мне в жертву, и немедленно.