— Я буду краток в том, что касается лично меня, — сказал Клервиль. — Через несколько месяцев ужасного заточения, которому вы меня подвергли, мне удалось склонить сторожа на свою сторону. Он открыл мне дверь темницы. Оказавшись на свободе, я тотчас же взял с него слово навсегда забыть о несправедливости, учиненной вами по отношению ко мне. Он никому не расскажет об этом, Франваль, никогда никому не расскажет.
— О, сударь…
— Не отвлекайтесь же, мне надо еще о многом вам рассказать. Вернувшись в Париж, я узнал о вашем злосчастном приключении… о вашем отъезде… Я проливал слезы вместе с госпожой де Фарней… Поверьте, я был искренен в своих чувствах. Я присоединил свои усилия к усилиям этой достойной женщины, дабы убедить госпожу де Франваль привезти нам Эжени. Ее присутствие было более необходимо в Париже, нежели в Эльзасе…
Вы запретили супруге покидать Вальмор… Она подчинилась вам… сообщила нам о вашем запрете, а также о своем нежелании нарушить его. Она сопротивлялась, как могла… Вам был вынесен приговор. Франваль… Вы осуждены… Вас приговорили к смерти за убийство на большой дороге. Ни ходатайства госпожи де Фарней, ни усилия друзей не смогли отвести от вас меч правосудия. Вы проиграли… вы изгнаны навсегда… разорены… все ваше состояние переходит в казну…
И, перехватив еще один отчаянный порыв Франваля, Клервиль продолжал:
— Выслушайте же меня, сударь, выслушайте до конца, я требую, ибо вы еще можете ступить на путь исправления причиненного вами зла. Я требую этого во имя Неба, поскольку ваше раскаяние еще может смягчить его.
Узнав о приговоре, мы написали госпоже де Франваль, сообщив ей все. Матушка подчеркивала крайнюю необходимость ее приезда. Следом за письмом госпожа де Фарней обратилась ко мне с просьбой самому поехать в Вальмор и убедить дочь ее безотлагательно выехать в Париж. Я отправился вслед за письмом. Но, к несчастью, оно меня опередило; я прибыл слишком поздно… Ваш ужасный заговор удался полностью. Я нашел госпожу де Франваль в агонии…
О сударь, какая низость!.. Однако жалкое состояние ваше вызывает во мне сострадание, и я не стану более упрекать вас за ваши преступления. Но узнайте же все до конца. Эжени не присутствовала при печальном этом зрелище. Когда я приехал, ее раскаяние выражалось в горьких слезах и неутешных рыданиях…
Как описать вам, сударь, состояние этих двух женщин… Ваша жена умирает в страшных муках… Эжени, внемля голосу природы, испускает ужасные крики, обвиняет себя в содеянном, призывает смерть и порывается убить себя. Она то обливает слезами ноги матери, то прижимает ее к груди своей, то пытается согреть ее холодеющее тело своими слезами, то стремится облегчить ее муки своим раскаянием… Столь мрачная картина, сударь, открылась перед моим взором.
Когда я вошел к ней в комнату, госпожа де Франваль узнала меня… Она схватила меня за руку… увлажняя ее слезами, она едва слышно произнесла несколько слов, ибо воздух с трудом вырывался из ее груди, содрогавшейся в конвульсиях под воздействием яда… Она прощала вас… молила за вас Небо… Особенно просила она пощадить дочь ее… Знайте же, недостойный человек, что последние мысли, последние молитвы той, кого вы столь злодейски терзали, были о вашем счастье.
Я принял на себя все хлопоты; призвал на помощь слуг, приказал позвать самых известных светил медицины… непрестанно утешал вашу Эжени… Тронутый ужасным ее состоянием, я не мог отказать ей в утешении. Все было напрасно. Жена ваша скончалась в конвульсиях… в неописуемых муках…
В этот скорбный час, сударь, я увидел доселе не виданное мною воздействие раскаяния: Эжени устремляется к телу матери и в ту же самую минуту умирает. Сначала мы решили, что она лишь в обмороке… Но нет, все жизненные функции ее угасли, члены похолодели. Воистину причиной ее смерти стало жестокое потрясение, вызванное раскаянием, горем и отчаянием…
Да, сударь, они обе для вас потеряны. И колокола, чей звон вы все еще слышите, оплакивают одновременно двух женщин, рожденных вам на счастье, но ставших из-за злодейства вашего жертвами своей привязанности к вам. Их окровавленные призраки будут преследовать вас до самой могилы.
Ах, дорогой Франваль! Разве не прав я был тогда, когда призывал вас, влекомого пагубными страстями, остановиться на краю пропасти? Станете ли вы теперь хулить и высмеивать защитников добродетели? Разве не правы они будут, воскурив фимиам на алтарях своих, когда поймут, сколь обильны миазмы, распространяемые вокруг себя преступлением?
Клервиль умолк. Он устремил взгляд свой на Франваля. Тот словно окаменел от горя: взор его недвижен, по щекам катятся слезы, но ни единого слова не срывается с губ его. Клервиль спросил, почему одежда его находится в столь плачевном состоянии. В двух словах Франваль объяснил, что с ним случилось.
— Ах, сударь, — воскликнул Клервиль, этот великодушный человек, — как я рад, что среди обступивших меня кошмаров смогу я хоть чем-то облегчить вашу участь. Я ехал к вам в Базель, чтобы обо всем рассказать, а также предложить вам то малое, что имею… Примите этот дар, заклинаю вас. Вы знаете, что я не богат… Но вот сто луидоров… Это мои сбережения, все, что у меня есть… Возьмите же их…
— Великодушный человек, — восклицал Франваль, обнимая колени достойного и единственного друга своего, — вы предлагаете это мне?.. Небо, разве мне еще что-нибудь нужно после постигших меня утрат! И это вы… вы, с кем я поступил столь жестоко… именно вы устремляетесь мне на помощь.
— Негоже вспоминать об оскорблениях, когда несчастье настигло нанесшего их тебе. Месть, кою в час сей следует осуществить, состоит в том, чтобы облегчить его страдания. Да и чем же можно унизить его, когда угрызения совести и без того раздирают его душу?.. Сударь, прислушайтесь к голосу природы. Теперь вы убедились, что священный культ Верховного Существа отнюдь не противоречит природе, как воображали вы ранее, ибо заповеди, внушаемые одним, есть не что иное, как священные законы другой.
— Нет, — ответил Франваль, вставая, — нет, сударь, я ни в чем более не нуждаюсь. Небо, сохранив мне последнее сокровище, — продолжал он, показывая на шпагу, — указало, как должно мне применить его… — И глядя на оружие свое: — Да, дорогой и единственный друг мой, это он, тот самый клинок, который непорочная жена моя однажды схватила, дабы пронзить им грудь свою, когда я осыпал ее оскорблениями и осквернял клеветой… Тот самый клинок… на нем найду я, быть может, следы ее священной крови… надо, чтобы моя кровь смыла их… Поспешим… Найдем какую-нибудь хижину, где я мог бы сообщить вам свою последнюю волю… а затем расстанемся навсегда…
Они шли. Они искали тропинку, ведущую к какому-нибудь жилищу… Ночь медленно расправляла над лесом свои крылья… Раздавалось печальное пение. Бледный свет нескольких факелов, отбрасывавших по сторонам пугающие отблески, неожиданно рассеял сумерки: постичь таинство сие доступно лишь душам чувствительным. Громче вызванивали колокола, явственней звучал доселе чуть слышный погребальный звон. От раскатов умолкшего до поры грома раскалывались небеса, и гул их сливался с похоронным гулом колоколов. Время от времени вспышки молний, озарявшие затянутое тучами небо, гасили огонь зловещих факелов, словно оспаривая у жителей земли право сопроводить в последний путь ту, за кем следовал этот печальный эскорт. Все порождало ужас, источало отчаяние… Казалось, что сама природа облачилась в вечный траур.
— Что это? — взволнованно спрашивал Франваль.
— Ничего, — отвечал Клервиль, хватая друга за руки и пытаясь увести его в сторону от шествия.
— Неправда, вы обманываете меня, я хочу посмотреть, что это…
Франваль рвался вперед… увидев гроб.
— Небо праведное! — восклицал он. — Вот она, это она… она. Господь дозволил мне еще раз увидеть ее…
Клервиль, видя, что несчастного Франваля удержать невозможно, просил священников на время удалиться, и те тихо отступили, оставив свою печальную ношу…
Помутившийся рассудком Франваль бросился на гроб и извлек горестные останки той, кого при жизни он столь жестоко оскорблял. Прижимая к груди тело жены своей, понес он его, опустил у подножия дерева и в безумном отчаянии припал к ногам его.