Ваша бабушка, Эжени, преследует меня, именно она сплачивает моих врагов, дабы в конце концов уничтожить меня. Не свидетельствуют ли подобные ее действия о странном желании заполучить вас обратно и, без сомнения, подвергнуть суровому заточению? Чем хуже идут мои дела, тем большую силу и доверие приобретают мучители наши. Несомненно, что ваша мать тайно возглавляет эту клику, нет сомнений и в том, что, как только я уеду, она незамедлительно воссоединится с ней. Клика эта стремится погубить меня единственно из желания сделать вас несчастнейшей из женщин. Следовательно, поспешим лишить ее основного источника энергии, сиречь госпожи де Франваль.

Возможен ли иной ход событий? Могу ли я увезти вас с собой? Разъяренная мать ваша тотчас же объединится со своей родительницей, и мы с вами, Эжени, навсегда лишаемся покоя. Нас будут разыскивать повсюду, ни одна страна не в праве будет предоставить нам убежище, нигде на земле не будет ни единого безопасного уголка… недоступного взорам чудовищ, чья ярость будет нас преследовать. Разве вы не знаете, сколь далеко простирается гнусная власть деспотов и тиранов, подкрепленная полновесным золотом, когда ими движет злоба?

А если ваша мать мертва, то госпожа де Фарней, любящая ее более, нежели вас, и действующая исключительно в ее интересах, видит, что клика ее сократилась на одного человека, именно того, кто ее к этой клике привязывает, и прекращает свои интриги, перестает возбуждать врагов моих… перестает натравливать их на меня. Отныне одно из двух: или дело Вальмона улаживается и ничто более не препятствует нашему возвращению в Париж, или, напротив, ему дают ход и мы вынуждены бежать за границу, дабы попытаться избежать преследования этой ненавистной Фарней, которая, пока мать ваша жива, изо всех сил будет стремиться разрушить наше счастье, ибо она твердо убеждена, что лишь на его обломках дочь ее сможет построить благополучие свое.

И с какой бы стороны ни рассматривали вы наше положение, вы видите, что именно госпожа де Франваль смущает покой наш и лишь ненавистное существование ее препятствует нашему благоденствию.

Эжени, Эжени, — страстно продолжал Франваль, прижимая к груди руки дочери. — Несравненная Эжени, ты любишь меня, так неужели же хочешь ты, из страха перед подобным поступком… столь необходимым для блага нашего, навсегда потерять того, кто тебя обожает!

О милый и нежный друг, решайся же, ибо ты можешь сохранить лишь одного из нас двоих. Понуждаемая к отцеубийству, ты должна лишь сделать выбор, в чье сердце направишь ты кинжал свой. Неумолимый рок требует либо смерти матери твоей, либо тебе придется потерять меня… Нет, что я говорю, лучше уж ты сама накинешь мне петлю на шею… Разве смогу я жить без тебя?.. Неужели ты вообразила, что я буду влачить дни свои без моей Эжени? Разве я смогу забыть радости, вкушаемые мной в ее объятиях… эти несравненные радости, навеки для меня потерянные?

О Эжени, тебе придется совершить это преступление, ибо, если ты не убьешь ненавистную тебе мать, живущую лишь для того, чтобы делать тебя несчастной, тебе придется убить отца, чья жизнь всецело посвящена тебе. Выбирай, выбирай же, Эжени, и, если выбор твой станет моим приговором, не раздумывай, неблагодарная дочь, и порази без жалости того, чья единственная вина состоит в том, что он слишком любит тебя. Я с благодарностью встречу удары, наносимые твоей рукой, и последний вздох мой будет обращен к тебе.

Франваль замолчал, ожидая ответа дочери. Та, казалось, погружена была в глубокие размышления… но вот наконец она устремилась в объятия отца своего.

— О, тебя, одного тебя я буду любить всю жизнь, — воскликнула она, — какие тебе нужны еще доказательства? Ты все еще сомневаешься в моей решимости? Так не медли, вложи орудие мести мне в руку, и та, кто сулит тебе несчастья и угрожает твоему спокойствию, скоро падет под его ударами. Научи меня, Франваль, как следует себя вести, и уезжай, если того требует твоя безопасность… Я же в твое отсутствие буду действовать. Но какой бы оборот ни приняли дела… когда враг наш будет повержен, заклинаю тебя, не оставляй меня одну в этом замке… Приезжай за мной или дай мне знать, куда я могу приехать к тебе.

— Дорогая дочь моя, — начал Франваль, обнимая это взращенное им и послушное ему чудовище, — я был уверен, что моя любовь встретит в тебе ответное чувство и ты найдешь в себе достаточно твердости, чтобы совершить то, что необходимо для нашего счастья… Возьми этот ящичек… в нем скрыта смерть…

Эжени взяла гибельную коробочку и снова поклялась в преданности отцу. Принимается план действий: решено, что Эжени ожидает приговора суда, и в том случае, если приговор этот будет направлен против ее отца, преступление свершится…

Они расстались, Франваль возвратился к жене. Дерзкой ложью своей он исторг потоки слез из очей ее и беззастенчиво принимал трогательные и чистые ласки, расточаемые ему этим небесным ангелом. Затем они уговорились, что госпожа де Франваль с дочерью непременно останутся в Эльзасе, каков бы ни был исход дела. Злодей сел на лошадь и покинул дом… Покинул невинность и добродетель, столь долго оскверняемую его преступлениями.

Франваль остановился в Базеле — укрыться от преследований, если таковые начнутся, и в то же время находиться достаточно близко от Вальмора, дабы письмами своими поддерживать у Эжени нужные ему настроения… Около двадцати пяти лье разделяли Базель и Вальмор, но соединявшая их дорога была проложена напрямую через Черный лес, и Франваль каждую неделю мог иметь известия от дочери. На всякий случай Франваль взял с собой огромную сумму денег, преимущественно в ассигнациях. Оставим же его обустраиваться в Швейцарии и вернемся к его жене.

Нет ничего более чистого, более искреннего, чем намерения этого удивительного создания. Она обещала супругу не покидать замка до получения от него новых указаний. Ничто не заставит ее изменить это решение, каждодневно повторяла она Эжени…

К величайшему несчастью, последняя отнюдь не стремилась довериться матери, хотя достойная эта женщина самой природой предназначена была стать ее мудрой наставницей. Эжени, разделяя ненависть Франваля, питавшего ростки ее своими регулярными письмами, даже не могла помыслить, что в этом мире у нее имеется больший враг, нежели мать ее.

Между тем все было испробовано для разрушения той неодолимой преграды, которую неблагодарная дочь возвела в глубине души своей между собой и матерью. Мать окружила ее лаской и заботой, с радостью говорила с ней о счастливом возвращении к ней мужа. Ее привечание и нежность простирались столь широко, что она временами начинала благодарить Эжени, ставя ей в заслугу счастливую перемену в настроении супруга. И тут же она горевала о том, что невольно стала причиной новых неприятностей, угрожающих Франвалю. Не имея и в мыслях обвинить в них Эжени, она упрекала лишь себя и, прижимая к груди дочь, со слезами вопрошала, сможет ли та когда-нибудь простить ее…

Но жестокосердная Эжени была глуха к словам этого ангела, ее развращенная душа не слышала более голоса природы, порок преградил все пути, ведущие к ней… С содроганием высвобождаясь из объятий матери, она, отводя взор, дабы придать себе твердости, повторяла про себя: «Как лжива эта женщина… как она коварна… она так же ласкала меня и в тот день, когда отдавала приказ увезти меня…»

Но несправедливые упреки эти служили лишь низменным оправданием, к коему прибегает преступник, желая заглушить голос совести. Госпожа де Франваль, стремясь увезти Эжени ради ее же счастья… равно как и ради материнского спокойствия и во имя добродетели, легко могла бы скрыть свое участие в похищении. Подобные приемы не одобряются лишь виновным, коего они вводят в заблуждение; они не оскорбляют порядочности.

И Эжени отталкивала ласки госпожи де Франваль, стремясь совершить ужасающее деяние, а вовсе не по причине ошибок матери, которой поистине не в чем было виниться перед дочерью.

Подошел к концу первый месяц пребывания в Вальморе. Госпожа де Фарней написала дочери, что дело ее мужа осложняется и нависшая над ним угроза позорного ареста настоятельно требует возвращения госпожи де Франваль и Эжени, дабы они могли появиться в обществе, уже строившем самые ужасные предположения, равно Как и присоединить усилия свои к ее хлопотам по улаживанию дела, потому что единственно они смогли бы мольбами своими смягчить правосудие и выступить в защиту виновного, не подвергая его опасности.