Посылку получили. Папа, продукты в Ленинграде есть все, какие хочешь, как пять лет назад. По-моему, не стоит посылать.

Коля.

10 ноября 1931 г.

19 ноября 1931 г. Алупка[246]

Мама приедет двадцать второго скорым поездом седьмом вагоне.

3 марта 1932 г.[247] Москва

Милый Коля. Вчера провел весь вечер с Лядовой и убедил ее, что твоя «Ревтройка» — гениальная вещь. Не сомневаюсь, что, если повести дело без шуму, вещь будет напечатана в ближайшее время. Вообще Московская «Гвардия» гораздо умнее Питерской.

Как мне больно, что маме пришлось возиться с Финном[248]. Главное в этом деле — отсрочка. Теперь, когда отсрочка добыта, попроси маму возможно скорее приехать в Москву, здесь такие дела гораздо легче устроить. Я помаленьку торгую: продаю свои мелочишки и в «Огонек»[249], и в «Гвардию»[250], и в «Литер, наследство»[251]. 5-го читаю «Солнечную» у Халатова[252], который относится ко мне очень сердечно. Погода здесь питерская. Что твоя пьеса[253]? Привет Ма и Та.

Твой К. Ч.

Напиши о Тагер.

Бобе — привет!

27 марта 1932 г. Москва[254]

Милый Коля. Сейчас я лечу над Москвой на АНТ-14. Будет испытание «потолка», то есть мы поднимемся на максимальную высоту. Если я разобьюсь, возьми себе «Чукоккалу», отдай ее в переплет и всякий раз мой руки перед тем, как ее перелистывать. Впрочем, вряд ли я разобьюсь, у меня больше шансов простудиться.

Мама говорила, что, работая над пьесой, ты благодаря этому понял недостатки своей повести — и внес в нее много поправок. Как бы то ни было, Москва к тебе весьма расположена и на днях затребует ее у тебя. (Это — секрет; если у тебя есть вообще на примете какие-нибудь «детские» вещи Берзина[255], Тагер и др. передай их через меня для Москвы.) Впрочем, об этом мы поговорим при свидании… Черкни мне, пожалуйста, в каком положении моя книга «Шестидесятники». Берет ли ее «Изд-ство Писателей»? Судьба моего детского сборника сейчас решается у Волина[256]. Завтра я еду в колонию ребят ОГПУ — вместе с Халатовым. Что мамина спина?

Маринке и Татке поклон.

Твой П.

9 июня 1932 г. Кисловодск[257]

Милый Коля! Твое письмо страшно взволновало маму. Можно ли писать так бегло о Бобиной болезни? Прошла ли она окончательно? Что это было? Шутка ли: язва нёба. Какие врачи его лечили? Кто ухаживал за ним? Как могла привязаться к нему такая болезнь? Будь другом, сейчас же напиши обо всем, или Бобу попроси написать. Боба поступил как герой — ни строчкой ни обмолвился в своих письмах к нам, — не хотел нас беспокоить. Но раз уж нам известно, что он болен, хотелось бы знать все подробности.

О нас я скажу: мы живем в раю. И кормят, и лечат нас прекрасно, природа здесь не пошлая (как в Крыму), а строгая, бессмертно-спокойная, — даже маме здесь хорошо, она сблизилась со многими людьми, бродит по горам, принимает нарзанные ванны, ездит в экскурсиях, и та патологически удушливая атмосфера, которая была у нас в Питере, рассеялась тут без следа.

Насчет Горького я тоже слыхал, что он болен[258]. К июлю я надеюсь быть в Питере. Мы едем 16-го числа пароходом в Крым. Хочу увлечь маму на Военно-Грузинскую дорогу, но здесь мне худо работается, надо влезать в ярмо поскорее, да и тоскую я от ничегонеделания.

Какая дикость, что тебе приходится ехать в полуголодный Коктебель — когда ты имеешь все права быть здесь в КСУ. Сейчас КСУ — богатейшая санатория в СССР. Нам сюда, в Кисловодск, отвалили 12 миллионов. Мы строим огромнейший корпус, у нас 3 автомобиля (больших, один системы «Ролс Ройс»), никогда писателишкам не жить в таком комфорте, в каком живем мы, мировые ученые. Как это все скверно с моими детьми: Лида мается от безденежья, ты и Марина — подвергаете и себя и Татку всем ужасам петербургского лета, Боба хворает какими-то язвами — все это очень невесело. Как твои литературные дела? Что вторая оперетта? Что ТЮЗ? Что твоя пря с «Мол. Гв.»[259]? Пиши обо всем, удели старикам полчаса. Видел здесь Жукову[260], обещала зайти, обманула. Целую Татку за письмо. Привет Марине.

П.

23 июня 1932 г. Кисловодск[261]

Милый Коля. Ведь это лотерея — с Максимычем. Логики здесь не ищи. Мне он совсем не ответил[262]. Конечно, ты реагировал на все это наилучшим образом: новою повестью. Что за повесть[263]? Нравится ли тебе? Что ты сделал с той, которую писал в Алупке[264]?

Здесь удивительно хорошо. Трава, ветер, знойная прохлада гор. Мама необыкновенно поправилась; нервы у нее отдохнули. Я тоже, как будто, лучше себя чувствую, но мучает меня вынужденное безделье. I-й том Слепцова[265] уже вышел, с позорнейшими опечатками, которые испакостили всю книгу… Катался ли ты с Бобом в лодке? Какое теперь у него настроение? Мы выезжаем в Алупку 29-го, приезжаем 2-го. Так что теперь нам следует писать: «Алупка, до востребования». Скажи это, пожалуйста, Бобе. Как у тебя с деньгами? Привет Марине и Таточке.

Твой Пип.

4 января 1933 г. Москва

4/1 33. Вечер.

Дорогой Николай Корнеич.

Со мной случилось обычное: я заболел. Вагон, в котором я ехал, не отапливался; ни одеяла, ни белья мне не дали, я всю ночь дрожал от озноба; потом из-за телеграфных недоразумений автомобиль, который должен был меня встретить, не встретил меня, и я целый час стоял на перроне (на сквозняке), поджидая. В гостинице было чадно — и холодно. Поэтому я нигде ничего до сих пор не читал, никого не видел, а провалялся в постели в гнуснейших условиях.

Сегодня у меня температура нормальная, 5-го я читаю в клубе художников, 6-го в Теа-клубе, 7-го в Радио-Центре. Очень прошу тебя сделать три вещи: 1) позвонить по телеф. 5. 37. 29 Ирине Серг. Миклашевской[266] и спросить, выезжает ли она на радиоконцерт, где ее очень ждут, 2) задержать корректуру репинского письма в «Соврем.»[267] до моего приезда (я приеду скоро), 3) позвонить Зое Никитиной и спросить ее, сдала ли она в печать тот материал, который я вручил ей 31-го дек. прошлого года[268]? Пожалуйста, пусть сдаст.

Марине привет. Маме передай содержание этого письма. Я не писал, т. к. был болен. Пиши мне на «Academia»: Кузнецкий мост, 16, ОГИЗ, 1 этаж, комната 111.