Дорогой Коля. Мы живем здесь неплохо. Мама после 14 нарзанных ванн очень поправилась. Сегодня, например, она долго играла в крокет и беспрестанно колотила всех партнеров. Мы ходим с нею в горы; она легко всходит на 6–7 километров вверх. Кровяное давление у нее очень понизилось: от 175 до 135. Ей делают массаж, она проходит курс электризации и т. д. У нас с нею две отдельные комнаты, поэтому я много занимаюсь: написал статью «Как же переводить Шекспира»[335] и сейчас «делаю» для «Академии» новое издание «Искусства перевода»[336]. Погода здесь разнообразная, но преобладают мягкие, жаркие, ясные дни, когда людям хочется беспричинно смеяться, озорничать и заговаривать с незнакомыми. Тут Либединский. Сначала мы сторонились его, но он оказался таким кротким, скромным и почтительным, что на днях мы совершили с ним большую прогулку. Здесь еврейский писатель Даниэль[337] (из Харькова), с которым познакомил тебя Берзин. Он тебе кланяется. Я прочитал его повесть «Юлис» — это глупая, беспомощная дрянь. Здесь Борис Ромашов[338], автор пьесы «Бойцы». Он читал эту пьесу артистически, меняя голоса, играя каждую фигуру, но даже таким изумительным чтением не прикрыл шаблонности и схематичности текста.

Как жаль, что ты так мало пишешь о своем романе. Удается ли он тебе? Доволен ли ты «Стариками»? Ты жалуешься на безденежье. Я очень прошу тебя взять себе те деньги, которые получишь для меня в «Изд-стве писателей». Там довольно большая сумма, потому что Зоя[339] засчитала мне подстрочный гонорар за стихи. Ты возьми из этой суммы сколько тебе нужно, чтобы продержаться до получения гонорара за роман. Насчет Стивенсона сделай так: напиши Николаю Александровичу Семашко просьбу выслать деньги теперь же за два тиража. Он любит, чтобы к нему обращались, и непременно удовлетворит твою просьбу.

От Бобы опять нет писем. Мама скучает по тебе и по нем страшно, постоянно видит вас во сне — и вдруг вообразила, что ты болен колитом, что у тебя во рту опухоль (!!!), и решила ехать немедленно в Питер, спасать тебя от ужасных смертельных болезней. Твои письма успокоили ее. Мы приедем около 28/X, но не говори этого посторонним, ибо я не хочу, чтобы все накинулись на меня в этот день. Хотели ехать в Сочи, да уж очень тут хорошо.

Что с Лидой? Верны ли слухи о Цезаре[340]? Я написал было ей большое письмо — о том, чтобы она примирилась с мамой, но не послал до сих пор — потому что получил от нее письмо, показавшее, что сие безнадежно. Кланяюсь многострадальной Марине, Тате, Гульке, Марии Николаевне, Ирине.

Пип.

6 декабря 1934 г. Москва [341]

Милый Коля. Дела наши очень неважны. «Домино» выйдет не раньше апреля[342]. Тираж еще не установлен. («Ориентировочно» 50 тыс.). Ни Робертс, ни «Животные герои» к переизданию не намечены[343]. В плане 1935 года их нет. «Остров сокровищ» выходит очень небольшим тиражом (20 000) в I квартале 1935 года. Словом, Эйхлер, как всегда выдал свои идеалы за факты.

У меня: приостановлены ОГИЗом «50 поросят»[344], задержан Главлитом «Крокодил»[345] — и отвергнуты для переиздания маленькие вещи: «Барабек», «Чудо дерево», «Котауси и Мауси»[346]. Я, конечно, простудился. Грипп. Но — не теряю надежд. И ты не теряй. Напиши мне непременно о дальнейших судьбах твоего романа. Я видел Луппола[347], он говорит о тебе очень тепло. Привет Гульке и Тате. Я сижу в номере и пишу весь день. Если мама еще не выедет к тому времени, как придет эта открытка, попроси ее захватить в ГИХЛе корректуры «Детей»[348] и академический томик Некрасова, который нужен мне для работы в музее[349].

Твой папа.

17 декабря 1934 г. Москва [350]

Милый Коля. Лекарство для тебя добывается. Твои «Старики» здесь многим пришлись по душе. В Детгизе есть такой человек Игнатий Петрович Магидович [351]. Он обещал мне и маме «выкрутить» для тебя в начале января тысячу рублей. До января нельзя, т. к. сдается отчетность. Ты напиши ему сейчас письмо, чтобы закрепить его обещание. Вообще при ближайшем рассмотрении он оказался неплохой человек. Сегодня я достану «Стариков». Скоро увидимся.

Твой Пип.

25 января 1935 г. Москва[352]

Милый Коля!

Был я в Детгизе; говорят: посланы тебе деньги еще 15/XII. Все повторяли это в один голос. Я пошел к заведующему бухгалтерией. Говорит: «Да, такое распоряжение было, но…» Словом, повторилась старая история.

Я забушевал, и в результате тебе завтра по телеграфу переводят деньги. Магидович тут не виноват: его обманули.

Вчера я читал о Репине [353]. Успех имел бешеный. Действительно: это мой жанр, и мне от него отбиваться не следует. У меня должна выйти через 2–3 дня книжка «От двух до пяти», но так как возможны всякие пертурбации, я прошу тебя сходить в Ленгихл — и нажать на Волобрисскую, или как ее там зовут[354]. У меня душа болит: ничего не знаю, что с мамой. И как это дело решится, не имею понятия. Сейчас ситуация такая: я писал книгу «Искусство перевода» по уговору с Накоряковым[355]. Он сказал мне: дайте мне ее в январе, я ее протащу в «Academia», потому что в феврале у меня не будет для этого власти. Я торопился неутомимо. Сделал всю книгу, привез — и сейчас же с вокзала — поехал к Накорякову. Он говорит: сдайте ее в «Academia», я ее протащу. Я еду в «Academia», и Тихонов по секрету говорит мне, что сам же Накоряков вычеркнул ее из плана. Я — к Накорякову: как же так? Он смущен, но… все дело надо вести сначала. Сегодня будет в «Academia» заседание, я должен выступить на этом заседании и — бороться. И вот в то самое время, когда я готовлюсь к Репинскому докладу, хлопочу о гостинице (номеров нет) и воюю за «Искусство перевода»[356], получаю от мамы телеграмму: «Приезжай сейчас же или не возвращайся никогда». Что это такое? Во имя чего это делается? Ведь мы с тобою оба — писатели, и ты хорошо знаешь, сколько душевной силы приходится нам тратить на каждую свою книгу. Не знаю, как ты, но я 9/10 всех своих мыслей отдаю своим писаниям. Утром в постели я думаю не о политике, не о здоровье моих близких, не о квартирных делах, не о моих отношениях к Лиде, а только о том, что я сегодня буду писать. И в Москве меня интересуют не театры, не психология моих знакомых, не Третьяковская галерея, а то, что я пишу, и борьба за напечатание моих вещей. Сейчас мне важно сдать «Репина» в журнал или Горькому, протащить «Искусство перевода», сделать из «Искусства перевода» статью и поместить ее где-нибудь в журнале, продержать корректуру моих сказок в «Academia» и т. д. Других забот и мыслей у меня нет. И вот: во мне вся кровь закипает, я прихожу в бешенство, если свой человек, ближайший свидетель моих усилий, может, по своей воле, — все мои планы разбивать и калечить — и в то время, когда моя голова занята моими писаниями, вбивать в мою голову какие-то другие мысли, навязывать мне посторонние заботы — и напоминать мне какие-то старые мои (может быть, и большие) грехи. Таким образом, вся моя рабочая программа полетела к чертям. Сейчас мне только предстоит кончать статью о Репине, между тем я мог кончить ее еще в Ленинграде. Все это так мучительно, что я готов на все, лишь бы это не повторилось. Я дал слово приехать 1-го — но во имя чего ехать, не знаю. Прошу тебя как-нибудь урезонить маму, иначе жизнь моя станет сплошным терзанием.