— Спасибо! — растроганно поблагодарил Андрей.

8

В эту ночь стоял сумасшедший мороз. От скрипа снега на дороге, по которой ступали сотни ног, казалось, вздрагивал рог молодого месяца. Впереди человеческого потока, выстроившегося в длинную вереницу, ехали, пробивая дорогу, сани. Позади колонны — тоже сани с хвойными ветками, которые заметали следы от сапог, валенок, чунь.

К утру, когда нужно было занимать боевые позиции, группа старшего лейтенанта Пужая не оказалась на определенном ей месте. Никита Пужай вывел ее из объединенного отряда и вроде бы направился к Брянскому лесу. Так он велел передать Григорию Авксентиевичу и Опенкину. От этой вести комиссар помрачнел. Артур Рубен, криво усмехнувшись, сказал:

— Не жалейте, Авксентиевич. Пужай — крыса, уже подумал, что наш корабль тонет, и сбежал. Хорошо, что перед боем.

Позиции пришлось перестраивать.

За полем, за далекими борами всходило солнце. Таким красным Стоколос видел его и в Харькове, когда последние подразделения красноармейцев покидали город. Сейчас оно было совсем багровым, еще грознее, будто чужое светило, занесенное войной на временную орбиту. «Неужели это какое-то недоброе знамение? — думал Андрей. — Неужели каратели не пойдут через Малую Обуховку и весь план Опенкина летит кувырком?..» Никто не мог ответить на это Андрею. Все, видимо, думали о том же.

Однако после восхода солнца каратели не заставили себя ждать. По дороге из Миргорода на просторе безграничной белой пустыни появились кони с санями и эскадроны всадников. Следом за первой группой пошла длинная колонна с интервалами между взводами. Еще дальше полз караван машин по уже пробитой дороге. Когда они подошли почти вплотную к ветрякам, Опенкин выстрелил из ракетницы.

Утро дрогнуло, раскололось. Красное солнце заметалось среди ожесточенной пальбы. Смертоносные струи пулеметных очередей, словно мечом срезали карателей с лошадей, с саней, они бежали и падали в снег. Часть колонны по инерции ускорила движение к селу. Но оттуда вместе с пулеметными дружно вырывались автоматные очереди, и перед карателями опустилась сплошная огневая завеса. Солдаты бросились к крайним хатам, в палисадники, но там их тоже встретил огонь из автоматов, и вся неприятельская колонна откатилась вновь на дорогу к машинам. Все перемешалось: перевернутые сани, кони, ставшие на дыбы, ломающие оглобли, убитые солдаты, раненые, ползущие в поиске спасения, автомашины, которые яростно рычали, стремясь развернуться назад. Более смелые солдаты под огнем партизан выталкивали машины из сугробов на ровное место, чтобы залезть в крытые кузова. Некоторые из них уже поворачивали назад, натужно ревя моторами. Но вот перед одним из автомобилей внезапно взорвалась мина, заранее поставленная подрывниками Гутыри. Другие мины были соединены с первой детонирующим шнуром — вокруг забухало, словно из пушек. Снег, смешанный с землей, вырывался фонтанами, опрокидывая то одну, то другую машину, разворачивая их поперек дороги, отрезая колонне путь к отступлению.

Лишь одной машине посчастливилось вырваться из этого ада — в ней был штурмбаннфюрер Вассерман. Он лежал возле ног шофера, скорчившись в три погибели, и только хрипел: «Шнель! Шнель!»

Вскоре вокруг все стихло. Дорога, обочины, поле — всюду трупы. Черные распластанные фигуры на белом снегу.

Но тишина над полем боя стояла недолго. Из-за холма вновь появились гитлеровцы — теперь уже по приказу Вассермана, развернутые в цепь. Они шли на село, по колени утопая в снегу, а тем временем за их спинами заняла огневой рубеж минометная батарея и начала обстрел партизанских позиций.

Бой был тяжелым и затяжным. Неприятельские пехотинцы не могли пробиться через огневой заслон партизан, но своим минометным огнем враги натворили немало бед. Хаты пылали, и некому было их тушить, потому что среди этих кострищ снова и снова ухали мины. Все же карателям так и не удалось прорвать оборону партизан, и к вечеру они вернулись в Миргород.

В тот же вечер объединенный отряд оставил Малую Обуховку и за ночь осуществил переход в леса, которые тянулись вдоль берега реки Псел. Измотанные тяжелым боем и походом, бойцы раскладывали костры, ложились на хворост и засыпали, спрятав руки в рукава.

Не спал Андрей Стоколос. Утром он должен передать радиограмму. Как кратко ни старались записать ее Рубен и Опенкин, все же текста набралось около ста пятизначных цифровых групп. Передать их при слабой мощности сухих батарей нелегко. Андрей старательно растирал ладони, вдыхал полной грудью воздух. Он хотел сосредоточиться, так как, возможно, это будет последняя радиограмма, пока они не найдут питания для рации. Так Андрей и скажет радисту по «кю-коду», чтобы в ближайшее время не ждал его в эфире. А передать нужно много: и сведения о дислокации военных частей, и о совещании командиров отрядов, и о бое под Малой Обуховкой, и о встрече с Маргаритой Григорьевной.

— Аккумуляторы от автомашин не подойдут? — спросил кто-то из бойцов.

— Нет, — покачал головой Андрей.

— Жаль.

Не меньше, чем Андрей, волновался Григорий Авксентиевич. Ему хотелось, чтобы по ту сторону фронта хотя бы в нескольких словах узнали, что полтавские партизаны в это трудное время не забились в «щели», а действуют в меру своих сил и возможностей, беспощадно бьют врага.

— Я не помешаю, если посижу тут? — спросил Григорий Авксентиевич у Стоколоса. — Знал бы ты, Андрей, как хочется дотронуться до телеграфного ключа и отстукать: «Это мы, миргородцы. Били врага в сорок первом, бьем и в сорок втором!»

— Почти такие слова и написаны тут, — сказал Стоколос, тронутый необычным желанием Григория Авксентиевича.

— Знаю. А не подведет твоя рация?

Андрей заколебался на мгновение, а потом передал ему ключ:

— Не подведет! — и заговорщически подмигнул: — Не бойтесь. Наши ничего не поймут, а немцы в Миргороде и Гадяче не услышат.

Григорий Авксентиевич, оглядываясь, словно мальчишка, вздумавший попроказничать, взял ключ и немного «поклевал».

— И это пошло в эфир?

— А как же! Видели, как стрелочка дрожала?

— Ты извини, что я смальчишничал, как сказала бы моя жена. Я очень любил играть с детьми. Вы вот в октябре были у своих, а я тут с первого дня оккупации. И так хочется крикнуть, чтобы там, за Харьковом, услышали то, что на сердце у меня все эти месяцы.

— Я вас понимаю, Григорий Авксентиевич.

— И я тоже, — сказала Маргарита Григорьевна, которая наблюдала за Григорием Авксентиевичем и радистом. — У вас там жена, а у меня дочка.

В наушниках послышались легкие и частые гудки — и радист переключился на прием.

— Знай наших! — выкрикнул Андрей. — Это Леся работает, ее почерк.

— Доченька! — прошептала сквозь слезы Маргарита Григорьевна.

Передавать радиограмму было трудно, приходилось повторять отдельные цифровые группы. Плохое качество анодных батарей давало знать. Андрей понимал: из-за этих повторов шифровку не удастся передать до конца. Андрей ругал себя, что из-за мороза не может четко выбивать знаки Морзе: приходилось часто прекращать работу и дышать на руки. Попросить Рубена? Но Артур сам давно признал, что с передачей у него значительно хуже, чем у него, Стоколоса.

Как быть? Может, дать сигнал с просьбой заменить оператора на более опытного. Но заменять будут Лесю, она обидится на него, скажет, сам не умеет передавать, а сваливает на другого. А радиограмма важнейшая, срочная. Чего стоит только весть о том, что они встретились с мамой Леси. Как Андрею хотелось, чтобы именно она приняла эту радиограмму! Но…

Он до боли кусал губы. Передавать еще не меньше трех десятков цифровых групп, а батареи почти сели. «Прости меня, Леся…» Он решительно выстучал «OP № 1» — и сразу же переключился на прием.

Две-три секунды он не дышал, словно получил от Леси пощечину. Даже руку прижал к щеке. «Ну зачем я сел на эту вахту? Пусть бы Рубен требовал оператора номер один. Почему сейчас выпала Лесина смена? Разве мало там радистов?»