Опенкин остановил взгляд своих добрых серых глаз на Гутыре. Но главный минер не заметил этого взора. У Гутыри свои думы.

Настало время, когда каждый должен показать, кто же он есть, и не на словах, а на деле, в боевой работе против немецко-фашистской армии. Вот и пошел Гутыря, бывший учитель, добровольцем на курсы партизанских минеров к инженеру Илье Гавриловичу Веденскому, а теперь собирался во вражеский тыл.

Шмель Мукагов по-своему прощался с городом, смотря на запад, где за далекими лесами и степью, за горизонтами были они с лейтенантом Рябчиковым в разведке, а потом неожиданно оказались в немецком плену. Шмель вспомнил милых, сердечных женщин — Маланку и Марину, вырвавших его и Рябчикова из «Уманской ямы». «Живая ли Марина? — До боли прикусил Шмель губу, и в его глазах вспыхнули огоньки, словно отблеск пламени, что взвилось над хатой Марины. — Зря мы зашли с Васей к Марине проститься. Получается, что и мы виновны в том, что фашистские собаки сожгли хату… — Шмелю вспомнился орел над родным ущельем Даргавс в Осетии. — Полететь бы мне под Умань и узнать, как там Марина и ее старая мать?» Мукагов вздохнул. Перед взором вдруг возникли коренастые сосны. Своими жилистыми корнями они вонзились в скалы, в щели, куда доходила влага, а их стволы и ветви висели над глубоким ущельем, над клокочущим потоком. Да, сосны росли кронами вниз.

И еще Шмель припомнил в эту минуту высокие каменные башни на вершинах над зеленым ущельем. Башни эти подоблачные, казалось, были построены не людьми, а сказочными зодчими и установлены там на страже сине-зеленых гор, аулов и родной сакли. Сторожевые башни волновали воображение Шмеля, когда он еще пас овец и коров. И еще его детский мозг не раз будоражили могилы-мавзолеи в родной долине Даргавс, в которых две тысячи лет назад были захоронены с оружием его далекие предки. «Такая даль во времени! И в расстояниях! Могилы-мавзолеи две тысячи лет назад и могилы на Украине в военную осень сорок первого!»

На всю жизнь запомнилось Шмелю кредо его деда: быть гордым, ценить добрых людей и не обращать внимания на подлецов, которых его народ окрестил собаками. Возможно, уже с детских лет у Шмеля появилась неприязнь к собакам, хотя они всегда были надежными помощниками и друзьями чабанов. И уж вовсе потерял Шмель уважение к этому животному, когда немецкие овчарки выследили горстку красноармейцев и привели к островку среди топей фашистских карателей. Шмель уверен, что, если бы не псы, Василий Рябчиков остался бы жив.

Но как не обращать внимания на таких собак, как Вадим Перелетный, перемахнувший к немцам! Таких собак Шмель будет уничтожать, объявив им кровную месть.

Максим Колотуха думал о тяжело раненном Иване Оленеве, оставшемся под Киевом. Думал он и о Гале Цымбал, девушке с завода «Арсенал»… Пусть Галя родит ему сына, а рожать она будет в июне сорок второго. Война войной, а жизнь не остановишь.

Солнце все глубже погружалось в синие леса, за холмы. Артуру Рубену представлялось, что оно сейчас утонет в седых волнах Балтики.

Солнце одно — и для лесистой земли Латвии, и для украинской степи, и для горных вершин Кавказских гор, и для равнины с тихими, задумчивыми перелесками родной Опенкину тульской земли. Да, оно одно и для них, сынов одной многонациональной Родины, и для заклятого врага, с которым Артур Рубен собирался сражаться в далекой Испании, когда ему было пятнадцать лет. Через пять лет пограничника Рубена назначили комиссаром украинского партизанского отряда. Рубен было удивился такому назначению: отряд собирался в основном из украинцев и русских, а вот комиссар — латыш… «Считай, отряд интернациональный», — сказали ему.

Артур почувствовал тогда крепкое пожатие руки, такой же сильной, с мозолями, как и у него самого. Это стиснул ему руку Устим Гутыря.

Андрею Стоколосу еще чудились быстрые шаги Леси по опавшей кленовой листве, устилавшей дорожку в сквере… Их встреча оказалась совсем не такой, какой он ее представлял. Не мог он согласиться с тем, чтобы дочь погибшего начальника заставы капитана Тулина выходила на задание в тыл противника. Не хуже ее знал рацию комиссар Рубен, да и он сам. Этого обстоятельства было достаточно, чтобы Стоколос с друзьями-пограничниками убедил инженера Веденского оставить Лесю в советском тылу.

«Глупенькая! Хватит еще заданий и на твои плечи», — припомнил Андрей свои же слова, сказанные Лесе, и тяжело вздохнул.

Шестеро стояли, глубоко задумавшись. Ветер шевелил их волосы: русые, белые, каштановые, черные. Глядя на солнце, хлопцы не щурились, как щурятся люди, провожая близких в далекий путь, следя за тем, как поднимается тучею пыль следом за подводой, автомашиной или как тают огоньки последнего вагона поезда.

«Не сердись на меня, Леся!» — мысленно обратился Андрей к девушке. Как он ожидал этого свидания с ней и каким натянутым оно оказалось!.. «Я буду ждать тебя. Мы встретимся, Андрейка», — сказала она, на минуту забыв об обиде, еле сдерживая слезы. «Я приду! Приду! Приду!» — горячо сказал он.

— Свейке, солнце! — промолвил Рубен и положил руку на плечо Стоколоса. — Лаби. Хорошо. Снова мы вместе, как на заставе. Кажется, вот-вот подойдут капитан Тулин, лейтенант Рябчиков, политрук Майборский, бойцы Оленев, Живица, Москвитянин, Сокольников, киномеханик Гаврюша Шишкин — все, все наши. Они верили: страшнее смерти бесчестье воина, выше смерти честь твоя и твоей Отчизны. И видится мне, друг мой, все наши хлопцы выходят в наряд по охране государственной границы. А, Андрей? — шепотом спросил Рубен, глядя на запад.

Солнце тяжело опускалось за горизонт, бросая кровавый отблеск на неподвижную тучу.

2

Командир 68-й пехотной дивизии генерал Георг фон Браун, двоюродный брат известного в Германии физика и инженера Вернера фон Брауна, был назначен начальником Харьковского гарнизона.

Генерал, однако, не спешил к месту назначения, как вообще не спешил на восток. Его дивизии удобнее было идти вслед за танками Гудериана и Клейста. Тише едешь — дальше будешь, даже в «блицкриге», который уже срывался: к октябрю немецкие войска были не на Волге, как планировалось, а лишь под Харьковом. В Валках генералу пришлось еще раз припомнить русскую пословицу о тех, кто спешит. Ему доложили, что за прошедшие дни на дорогах в направлении Харькова подорвались на минах десятки автомашин и танков.

Фон Браун оставил свой бронированный «хорх» и стал ждать новых сообщений от командира саперного батальона гауптмана Гейдена. Гейден предстал перед генералом не совсем по форме — в замасленном кожаном пальто и в заляпанных грязью хромовых сапогах.

— Герр генерал! Шоссе и обочины дороги плотно заминированы противотанковыми минами.

— Еще один сюрприз русских? — сердито спросил фон Браун. — Как долго стоять мне здесь?

— Ехать можно сейчас — все, что могло взорваться под колесами или гусеницами, уже взорвалось или обезврежено моими саперами. Но… — Гейден развел руками. — Остаются мины, которые могут «откликнуться» под любой машиной сегодня, завтра или, может, через два месяца.

— Что за мины? — настороженно спросил генерал.

— Это мины замедленного действия с химическими взрывателями. Их настраивают на взрыв в определенное время, когда над ними промчится, возможно, десятая машина или танк.

— Кто бы подумал, что на пятый месяц войны русские будут еще заниматься минированием дорог? — проговорил удивленный фон Браун и, откинув высокий воротник плаща, добавил: — Едем в Харьков! Немедленно!

Бронированный «хорх» двинулся следом за «опелем» гауптмана Гейдена и другими машинами из саперного батальона.

С опаской, с тревогой на сердце въезжал в город генерал фон Браун; осторожно, словно босые по битому стеклу, в Харьков входили гитлеровские войска. Немецкое командование было крайне обеспокоено тем, что харьковчане успели отправить на восток около тысячи эшелонов с заводским оборудованием, машинами. Генералу фон Брауну доложили, что на тракторном заводе, этой гордости первых большевистских пятилеток, нет условий даже для мелкого ремонта танков.