Одну из важнейших особенностей построения «Заметок из дневника. Воспоминаний» выявляет контекст пьесы «На дне». В пьесе, стремясь к диалектической оценке явлений, Горький выдвигал тезис, подходил к нему с позиции антитезиса – общая оценка выявляла истину. В «Записках» существует парность включенных в цикл экзистенциальных рассказов: «Городок» и «Пожары», «Чужие люди» – «Знахарка», «Паук» – «Могильщик», «Палач» – «Испытатели». Пары возникают как тематические образования. Но сверхзадача их иная: обнаружить диалектику явления. В первых трех парах – сближение экзистенциальных, метафизических типов. В теме убийства («Палач» – «Испытатели») вскрывается экзистенциальная сущность человека. В теме убийства Горький апробирует также прием «за шаг до или после экзистенциальной ситуации». В истории Гришки Меркулова («Палач») экзистенциальная ситуация смещается на «после» (безумие палача). Степан Прохоров («Испытатели») дан на грани убийства, в момент борьбы в человеке инфернальных сил. Разрешение антиномий темы убийства в истории извозчика Меркулова. Внешний пласт рассказа прочитывается традиционно: безнаказанность за нечаянное убийство порождает желание повторить из любопытства. Но проблема правовой версией не исчерпывается. Горький переводит ее в экзистенциальный план. Мир его «испытателей» обезбожен. Испытание – попытка установить предел для человека, когда нет пределов изначальных – Бога и совести. Следуя логике поиска пределов, писатель намного опережает вывод, который в «Соглядатае» сделает Набоков: мир обезбоженный рано или поздно станет миром обесчеловеченным, ибо «как ты ни живи, человече, никто, кроме тебя, жизнью не руководит»; «Кто мне запретит? Где запрет нам? Ведь нет запрета нигде, ни в чем – нет…»; «Любого могу убить, и меня любой убить может». Устойчивый набор атрибутивных экзистенциальных чувств и символов сопровождает горьковского человека (как андреевского и сартровского): тревога, страх, уподобление человеческой судьбы судьбе мухи. Но если бег по замкнутому кругу, самоуничтожение кафкианского человека было психологическим, то самоуничтожение горьковского героя более материально и конечно: «…сам уничтожил себя, удавился».

Группу экзистенциальных рассказов из «Записок из дневника. Воспоминаний» завершает «Рассказ о герое» (1924). Формирование горьковского замысла «Жизни Клима Самгина» большинство исследователей ведет через «Записки доктора Ряхина», повесть «Все то же», статью «Заметки о мещанстве» и др. Не отвергая этот динамический ряд, мы склонны дополнить его «Рассказом о герое», который внешне менее связан с эпопеей, сущностно же не только отражает многое из «Жизни Клима Самгина», но, на наш взгляд, является экзистенциальной версией Самгина, говорит то, что в эпопее дано в закодированном, уже свернутом виде. «Рассказ о герое» – экзистенциальная суть «Жизни Клима Самгина».

Даже при поверхностном взгляде не составит труда увидеть внешние параллели рассказа и эпопеи. Сюжетная линия Макаров – Новак (учитель – ученик) отзовется в паре Самгин – Томилин. Правда, в «Рассказе о герое» ученик перерастает учителя, в «Жизни Клима Самгина» учитель зеркально отражает статичность ученика. Внутренний двигатель характера Макарова – самгинский – страх перед людьми, рождающий ненависть к толпе, людям, человеку. («Человек тоже трус, кто бы он ни был»). Клим Самгин приветствует революцию за то, что она поможет уничтожить революционеров; Макаров уверен: «Война – хирургическая операция, несомненное благо для монархии». Самгин комфортно себя чувствует только вне толпы; и Макарову «приятно, что я не среди них, а над ними». Клим Самгин, усвоив философию Бергсона, строит свой мир наслаждения; макаровский принцип: «защищаю себя от всего, что враждебно мне». При различии линий судеб Макарова и Самгина, Макаров является одним из проектов формирующегося в художественном сознании Горького типа «чертовой куклы», «системы фраз». Социальные, философские подступы Горького к данному типу и характеру нашли свое развитие в Климе Самгине. Нераскрытыми остались экзистенциальные пласты. Не войдя в эпопею, они многое объясняют в Самгине, расшифровывают его экзистенциальное, метафизическое самоощущение в мире.

Экзистенциальное самоощущение Макарова сродни бунинской объективации человека в мир («Жизнь Арсеньева»), но осуществляющейся под знаком психологической доминанты страха: «В детстве, раньше чем испугаться людей, я боялся…». Объективация страха переносится в плоскость экзистенциальную и метафизическую. С одной стороны, тараканы, пчелы, крысы, вьюга, темнота, с другой – метафизические аллегории: Мокрея – природа, разум – татарин полицейский и т. д. Социальные явления органически вписываются в экзистенциальную картину мира Макарова, получая авангардные стилевые воплощения: «…о страхе, который разрастался так, как будто земля потела страхом», «…далеко на юго-востоке тучи покраснели… над лесом явилась красная пила огня зубцами вверх… муравьиное шествие толпы черных людей… выросло на мохнатой земле кирпичное здание… Стало видно воду реки, она покраснела и, казалось, кипит. Я смотрел на все это, как сквозь сон». Было бы откровенной натяжкой эту образную стилистику приписывать гиперболичности горьковского реалистического стиля. Выполненная в такой поэтике картина революции не была бы неожиданной у Андреева или Маяковского: «Дома города изрыгнули на улицы всех людей, на площадь вывалилась раздраженная, темная масса живого, голодного и жадного мяса. Красные пятна флагов, выстрелы, и снова, и еще пятна флагов, – мясную лавку напомнили мне они».

Самгинский страх критика сильно социализировала, видя в нем страх перед мощью революционного народа. «Рассказ о герое» вскрывает иную его природу: «…Источник страха… – это естественный, биологический страх человека перед непонятным ему и угрожающим гибелью». Этот страх всеобъемлющий: не только ненависть к революционной массе, но ненависть и жестокость, родовые для данного типа. Они определяют пределы макаровских мечтаний: и социальных, и экзистенциальных: «Я затмил бы славу всех тиранов мира, я выстирал бы и выгладил людей, как носовые платки». Принципы философии Макарова особенно близки моральным сентенциям Клима Самгина: «Героизм есть отчаянный поступок испугавшегося человека». Но в этих же контекстах необыкновенную многозначность приобретает горьковское сетование 1924 года, которое почти дословно совпало с выводом набоковского «Соглядатая»: «Человека – нет! Нет человека», – никакого, в том числе и экзистенциального.

5

Экзистенциальный конфликт А. платонова

Концепция возвращения человека как такового реализовалась наиболее завершенно в творчестве А. Платонова. Особый платоновский подход заключается в том, что писатель пытается найти границу и объяснить отношения человека и социальных механизмов. Платоновский конфликт разветвлен: это конфликт экзистенциального и социального, подавляющего человека как экзистенцию, и столкновение экзистенциального человека с социальной личностью в одной судьбе. И личность, и государство оказываются обреченными, когда игнорируют экзистенцию. В многослойности конфликта – истоки стилевого эффекта в прозе А. Платонова: неповторимая трагическая ирония художника. Своеобразие платоновского экзистенциального сознания наиболее совершенно выразили повести.

Для воплощения конфликта Платонов находит неожиданный, но единственно плодотворный путь соединения несоединимого – человека как экзистенции и законов тоталитарного государства. В результате рождается стилевой «схлест» образов, понятий, тропов. Внешне здесь есть переклички с опытом М. Зощенко, иронично наблюдавшего формирование «изящного» советского языка: соединение полуграмотных, искаженных литературных норм и претензий на «обынтеллигенчивание» разговорной речи людей среднего и ниже среднего интеллектуального и образовательного уровня. Но для Зощенко сверхзадачей было создание комического эффекта. Для Платонова эффект стилевых сопоставлений – лаконичный и убедительный способ передать драматизм судьбы и чувств человека, оказавшегося лицом к лицу с отвлеченной идеей, с железными законами государства, стремящегося преодолеть человека. По принципу схлестов в платоновскую прозу вводятся онтологические пространства и проблематика: соединяются быт и бытие, сталкиваются пределы материальные и беспредельности онтологические («…захватил свой мешок и отправился в ночь», «его пеший путь лежал среди лета», «…очутился в пространстве, где перед ним лишь горизонт и ощущение ветра…»).