Для эпических жанров характерна прозаическая форма, а для лирики – поэтическая. Безусловно, стихотворная форма в большей степени, чем проза, подходит для лирики, так как ритм, рифма создают определенную интонацию, а значит, придают эмоциональность речи. Слово в прозе ориентировано на описание, на изображение окружающего мира (пейзажа, интерьера, портрета), на воспроизведение различной манеры речи, поэтому эпос тяготеет к прозе.

Насколько поэт и прозаик отличаются по тому, в какой степени они настроены на внешний и внутренний мир? Безусловно, лирика предполагает сосредоточенность на собственных ощущениях, а проза – внимательный, цепкий взгляд на окружающий мир, однако и в писателе, и в поэте нас завораживает умение отразить связь внешнего и внутреннего. Пейзаж, описания интерьеров – это не антураж, придающий жизненность происходящим событиям, а то, с чем герой взаимодействует. Предметы, которыми окружает себя человек, могут рассказать нам о его вкусах, интересах, образе жизни. В то же время окружающий мир влияет на человека: гармония природы, уют, красивые предметы могут благотворно влиять на характер, а «удушающая» обстановка подавляет (вспомните ужасающие условия жизни героев Ф.М. Достоевского).

Один из признаков дара живописца в литературе – это мастерство точной, наглядной детали. Так в «Евгении Онегине» всего одна деталь позволяет найти ответ на важный вопрос: насколько сильно увлечен Татьяной главный герой? Читатель может наблюдать за Евгением, когда тот погружен в любовные грезы. Комичная деталь – журналы и домашние туфли, периодически падающие в камин, – подсказывает, до какой степени чувство захватило героя:

А.С. Пушкин в «Евгении Онегине» не скупится на «случайные», не несущие, как может показаться, глубокий смысл детали в описании интерьеров:

В.Г. Белинский считал, что такое количество подробностей быта героев позволяет Пушкину создать законченную, широкую картину эпохи. Однако, как заметил в своем эссе «Прогулки с Пушкиным» (1966–1968) известный русский литературовед, писатель Абрам Терц (А.Д. Синявский), в «Евгении Онегине» отсутствуют описания многих важнейших сторон жизни России, как, например, явные приметы крепостного права. По мнению Терца, Пушкин не желал быть Учителем, провозвестником социальных проблем, он не ставил перед собой цель создать «энциклопедию русской жизни», а просто наслаждался красками, ароматами, звуками, каждой мелочью.

Деталь может быть ценна сама по себе, т. е. не только как способ раскрыть внутренний мир героя, создать картину эпохи, на фоне которой формировался его характер, но и как выражение чуткости, душевного расположения автора к красоте мира, к гармонии, присутствующей даже в обыденности, в мелочах быта. В «Евгении Онегине» Пушкин с иронией писал о романтической устремленности вдаль, в мир фантазий. Он перенастраивает фокус восприятия на обыденный мир, неяркий, но живой и прелестный. В пушкинском «Графе Нулине» (1825), шутливом, легкомысленном произведении, читателя завораживает не только забавный сюжет, но и простые, прозаичные описания:

В «Евгении Онегине» Пушкин также не скупится на такие прелестные картины. При описании сценки из деревенской жизни поэт иронично соединяет высокий стиль (лоно вод, брег) и «прозаический»:

На смену романтизму пришел «приземленный» реализм. Для Л.Н. Толстого, одного из самых ярких представителей этого течения, чистота стиля неразрывно связана с ясностью в мыслях писателя, с его умением непосредственно, по-детски ярко воспринимать мир и наслаждаться самыми простыми вещами. Толстой считал, что его современники, и прежде всего представители высшего общества, потеряли «чувство жизни». В его повести «Смерть Ивана Ильича» герой умирает раньше, чем начинается его физическое угасание: он, стремясь жить как все, потерял себя, непосредственность ощущений, самобытность мыслей. Возвращение к себе, т. е. к жизни, начинается с оживления в памяти героя его детских ощущений. Толстой подбирает очень простые, ощутимые детали: «Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери?» // Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. «Не надо об этом… слишком больно», – говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. «Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки»»[107].

В конце XIX – начале XX в. появилось новое направление в искусстве, символизм, по духу близкое романтизму. Символисты стремились в акте творчества преодолеть видимость и прикоснуться к высшей сущности, сверхреальности. В картинах окружающего мира они видели намеки, подсказки, открывающие им высшие тайны. Вещь теряла самоценность, превращаясь в символ, шифр. О.Э. Мандельштам видел «слабость» этого направления в том, что символисты разучились по-настоящему видеть мир. Мандельштам считал, что вещь обладает истинной ценностью, когда она наполнена теплом души человека, когда она сопричастна его жизни. По его мнению, русская культура по своей глубинной сути связана с эллинистической, как он ее понимал: «Эллинизм – это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом. Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу. Наконец, эллинизм – это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня… Возьмем, к примеру, розу и солнце, голубку и девушку. Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза – подобие солнца, солнце – подобие розы и т. д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием. Вместо символического „леса соответствий“ – чучельная мастерская… Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой»[108].