Обломов прочитал темное место еще раз, почесал голову.

(Кричит.) Захар!

Захар (входя). Конца-то свету все нет для меня!

Обломов. Захар, послушай-ка. (Читает.) «Аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится донесут щело»? Темно пишут. Что бы это значило?

Захар. Известно, что. Богу жалуются.

Обломов. И без тебя я это понял. Да что такое – щело?

Захар. Должно быть – смерть.

Обломов. Пошел ты к черту, азиатская душа!

Обломов глянул в конец.

«Староста твой, всенижайший раб Прокопий Вытягушкин собственной рукой руку приложил. А писал со слов оного старосты шурин его, Демка Кривой».

Обломов опускает ноги на пол, садится. Накрывает голову ладонями, – он «в домике».

Сцена третья

Обломов на диване. Возле него Захар. <…> В дверях – Штольц. Он разразился звонким хохотом.

Штольц. <…> Лежать на диване, браниться с Захаром, бояться выйти на улицу? Без труда, без страстей… А разные чулки? А сор вокруг и грязь на окнах? Где ж тут смысл жизни?

Обломов. Послушай, Андрей… Ведь это только литераторы делают себе вопрос: зачем дана жизнь? И отвечают на него. А добрые люди. Добрые люди живут, зная себя, в покое и бездействии. Сносят неприятные случайности – болезни, убытки, ссоры и труд.

Штольц. Да как же без труда, без преобразований?

Обломов. Труд – наказание, наложенное еще на праотцев наших. Добрые люди любить его не могут, и всегда от него избавляются, где есть случай. Добрые люди не встают с зарей, и не ходят по фабрике у намазанных салом колес, у пружин. Оттого всегда цветут здоровьем и весельем, оттого живут долго. Мужчины в сорок лет походят на юношей. Старики, дожив до невозможности, умирают легко. Как будто украдкой.

Штольц. Да кто же так живет? Так никто не живет. Какие такие «добрые люди»?

Обломов молчит.

Обломов (потерянно). Никто. Потому что сама история только в тоску повергает. Вот-де настала година бедствий, вот человек работает, гомозится, терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они – тут бы хоть сама история отдохнула! Так нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться… Никак не остановятся ясные дни. Все ломка да ломка. <…> Помнишь, как в детстве… Пора домой, там светятся огни. На кухне стучат в пятеро ножей. Жаркая плита – котлеты, пироги. Мешают клюквенный морс. Колют орехи. В гостиной светло. В окна заглядывают из сугробов зайцы. В гостиной музыка… Casta diva…

Напевает себе под нос. Замолкает, потому что глаза его становятся мокрыми.

Casta diva… Не могу равнодушно вспомнить Casta diva. Как ее пела матушка! Отчего, ведь у ней все было хорошо, – я, папенька, Матрёша, Игнашка… Какая грусть!.. И никто не знает вокруг – отчего. Она одна. Что за тайна?

Штольц. Ты любишь эту арию? Я очень рад, – ее прекрасно поет Ольга Ильинская.

Обломов. Ольга? Ильинская? Кто она? Неужели ты, Андрей.

Штольц (смеясь). Пока нет! Я познакомлю тебя с ней. Вот голос, вот пение!

Сцена четвертая

Вечер у Ильинских. Ольга играет на рояле. Рядом на двух стульях сидят Обломов и Штольц. У Штольца спина прямая, он весь в музыке, на лице блаженство. Обломов же, напротив, вертится на стуле, скучает. То одно ухо зажмет, то другое. А то оба разом. А потом отведет руки, послушает музыку, и снова уши зажмет. <…>

Штольц. Спойте, Ольга Сергеевна! Casta diva! Ольга. Аесли мсье Обломов вдруг уши зажмет? Обломов. Аесли вы дурно поете? Ольга. Вынехотите, чтоб я пела? Обломов (указывая на Штольца). Это он хочет. Ольга. Авы?

Обломов. Янемогу хотеть, чего не знаю.

Штольц. Ты грубиян, Илья! Вот что значит залежаться дома и надевать чулки.

Обломов (быстро). Помилуй, Андрей! Мне ничего не стоит сказать: «Ах! Я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, чудесно поете. мне это доставит.» Да разве это нужно?

Ольга. Новымогли пожелать по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства. (Штольцу.) Ну, тогда я вам спою.

Штольц. Ну, Илья, готовь комплимент!

Ольга садится к роялю. Поет Casta diva. Обломов приготовился зажать уши. Но вдруг руки его опустились, взгляд, устрем ленный в одну точку, померк. Ольга закончила пение.

Обломов (бормочет). У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться. Тут я чувствую что-то лишнее. Чего, кажется, не было. У сердца, в левом боку, как будто болит. Даже дышать тяжело. Не успеваю ловить мыслей. (Громко.) Ах!..

Штольц (торжествуя). Вот он, комплимент!

Ольга вспыхнула.

Ольга. Что с вами? Какое у вас лицо! Отчего? Посмотрите в зеркало, глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!

Обломов. Нет, я чувствую. не музыку. А. (Тянет к ней руки.) Любовь!

Ольга, недослушав, стремительно уходит. <…>

Сцена пятая

Входит Аркадий, доктор. Он в очках, на лице у него белая марлевая повязка. Он проходит прямо к столу с зеленой скатертью, стучит. <…> Из-под стола вылезает Обломов. Узнать его невозможно, – вместо вечного халата на нем теперь бордовый фрак с желтой бабочкой. <…>

Аркадий. Хм… Фрак и бабочка! А халат теперь висит в шкапу. Послушайте, Илья Ильич, – это меняет всю картину! А ведь я уже, было, составил вашу историю болезни, гисторию морби. Чем ей не понравился ваш халат? Отдайте его мне. О, чем вы говорите с нею?

Обломов. Что не нужно ужинать плотно на ночь. Стоит только поесть хорошенько, да полежать дня два, особенно на спине, так непременно сядет ячмень. А когда зачешется глаз, то надо примачивать простым вином, ячмень и не сядет. Ее этому няня научила. Что у меня нет цели в жизни. Что не знаю, для чего живу. Разве может быть жизнь ненужной? – говорит. Может. Например, моя. Ах! Ох! – вы клевещете на себя! Я уж, говорю, прошел то место, где была жизнь. А впереди мне искать нечего – для чего, для кого? Тут она губку закусила. И говорит – слышите ли вы, Аркадий Михайлович! – она говорит: для меня. Для нее, то есть. Тут со мной сделалась лихорадка.

Аркадий. Это лихорадка жизни.

Обломов. Видите, что со мной теперь происходит? Мне даже говорить трудно. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, будто лег большой камень. Отчего это, доктор, и в горе, и в счастье, – в организме одно и то же?

Аркадий. Постойте, она сказала – для нее жить? Значит ли это, что она вас любит?

Обломов лезет под стол.

Куда же вы?

Из-под стола вылетают подушки: от больших до самых маленьких, числом с дюжину. Обломов вылезает из-под стола.

Обломов. Зачем мне теперь нужен домик? Мой дом – вот (обводит руками комнату) и вон еще, за окном. Все мое! На ночь не ужинаю. Сейчас иду гулять. Мне велено обойти Екатерининскую канаву с двух сторон, по одному берегу и по другому. Она знает, чего хочет. Это оттого, что у нее брови не лежат ровно и не прощипаны пальцами. Думаете, не смогу пройти Екатерининскую канаву? Испугаюсь?

Аркадий (с сомнением). Погода сырая, вода в канаве гнилая, и вид самих зданий облезлый, – все вместе наводит тоску. <…>

Аркадий засыпает. Обломов осторожно, стараясь не потревожить Аркадия, встает с дивана. С умилением смотрит на спящего Аркадия, заботливо укрывает его пледом с кистями.

Обломов. Обойти Екатерининскую канаву с двух сторон. По одному берегу и по другому. Она думает, что я не смогу, испугаюсь? Ничего, у страха глаза велики, авось Бог не выдаст! С Гороховой поворотить направо. Каменный мост, Демидов, Львиный, Харламов. Хоть бы до Крюкова канала. А ей скажу, что прошел все, что было велено, всю Екатерининскую канаву. Что днем не спал. И на ночь не ужинал. Что газеты прочитаны. Гимнастику? Делал. И утром – мокрым полотенцем.

Застыл на пороге. Перекрестился и решительно вышел за дверь.