Любопытно другое: в комедии Мольера дамский угодник и соблазнитель Дон Жуан никого не соблазняет\ Действительно, в Первом действии комедии Дон Жуан встречается со своей очередной женой Эльвирой, от которой он благополучно сбежал, потому что она ему надоела. Его в истории с Эльвирой занимала трудность победы, а именно: задача вырвать Эльвиру из монастыря, куда она намерена была постричься, и заставить ее упасть в плотский грех, хотя бы и узаконенный формально обрядом женитьбы. Едва Дон Жуану удалось добиться своего, как Эльвира перестала его интересовать. Таким образом, то, как Дон Жуан соблазнял Эльвиру, остается за рамками пьесы.
Перед зрителем предстает Дон Жуан скучающий, разочарованный, раздраженный этими нелепыми и утомительными упреками Эльвиры. По существу, мы видим в этой сцене типичную перебранку супругов. Жена упрекает мужа, что он ее разлюбил и бросил. Муж лениво защищается, не желая возвращаться к нелюбимой жене.
Впрочем, комизм сцены Мольер усиливается тем, что Дон Жуан, желая отделаться от разъяренной Эльвиры, остроумно отсылает ее к своему слуге Сганарелю: он, мол, объяснит причины столь внезапного отъезда. Сганарель не менее остроумно цитирует суть предыдущего монолога Дон Жуана, где тот сравнивает себя с Александром Македонским – только Македонским в любви, желающим завоевать и другие миры, если бы только там были женщины.
Сганарель. Сударыня! Завоеватели, Александр Македонский и другие миры – вот причина нашего отъезда. Это, сударыня, все, что я могу сказать (С. 204).
Эльвира пытается помочь Дон Жуану оправдаться, чтобы он хотя бы сделал вид раскаяния и вернулся к ней. В конце концов он нужен ей не как предмет изобличения неверности, а как муж. Дон Жуан же, намереваясь окончательно отделаться от напористой Эльвиры, выбирает объектом своих насмешек самое святое, чему поклоняется благочестивая Эльвира, – Бога и веру. Эльвира в ужасе констатирует глумление Дон Жуана над самим Небом и сулит ему всяческие наказания, которое пошлет ему разгневанное Небо.
Донья Эльвира. (…) вся ярость моя сохранится для мести. Говорю тебе еще раз: небо накажет тебя, вероломный, за то зло, которое ты мне причинил, а если небо тебе ничуть не страшно, то страшись гнева оскорбленной женщины (С. 205–206).
Во Втором действии Дон Жуан терпит фиаско, в любовном предприятии так сказать от того самого Неба. План этого любовного предприятия он излагает Сганарелю в Первом действии. Речь идет о внезапной любви Дон Жуана, которая пришла к нему из-за ревности. Некая дама должна была выйти замуж, и они с женихом так нежно смотрели друг на друга, так сильно выказывали друг другу взаимное расположение, что пробудили в душе Дон Жуана чудовищную ревность. Жених устраивал для своей невесты морскую прогулку, и Дон Жуан подкупил людей и нанял лодку, чтобы похитить красавицу и вырвать ее из рук жениха. План Дон Жуана был разрушен бурей, которая разметала лодки, и Дон Жуан вместе со Сганарелем едва не погиб в волнах. Их спасли рыбаки, втащив утопающих в рыбачью лодку.
Во Втором действии Дон Жуан соблазняет одновременно двух рыбачек: Шарлотту и Матюрину. Забавно и комично то, что Дон Жуан вовсе не старается их соблазнить. Он делает это скорее по привычке и взамен неудавшегося предприятия. Дон Жуан здесь выступает почти ребенком, внимание которого переключается с игрушки на игрушку. Но опять-таки Мольер делает основной акцент не на умении Дон Жуана соблазнять женщин, а на соперничестве двух крестьянок, которым дворянин обещал жениться. Получается, по Мольеру, что есть единственно верный «дон-жуанский метод», всегда безотказно действующий на женщин, – обещание жениться на них или, еще лучше, сама женитьба. Вот и вся премудрость!
Циничное остроумие Дон Жуана и здесь торжествует, больше того примиряет двух крестьянок, бранящихся из-за мнимого жениха. Дон Жуан не чужд ораторского искусства, и он обращается к правде как к третейскому судье.
Дон Жуан. Что же мне вам сказать? Вы обе утверждаете, что я обещал жениться на вас обеих. Разве каждой из вас неизвестно, как обстоит дело, и разве нужно, чтобы я еще что-то объяснял? Почему я должен повторяться? Той, которой я на самом деле дал обещание, – разве ей этого недостаточно, чтобы посмеяться над речами своей соперницы, и стоит ли ей беспокоиться, раз я исполню свое обещание? От речей дело вперед не двигается. Надо действовать, а не говорить, дела решают спор лучше, чем слова. Только так я и собираюсь рассудить вас, и когда я женюсь, все увидят, которая из вас владеет моим сердцем. (Матюрине, тихо.) Пусть думает, что хочет. (Шарлотте, тихо.) Пусть себе воображает. (Матюрине, тихо.) Я обожаю вас. (Шарлотте, тихо.) Я весь ваш. (Матюрине, тихо.) Рядом с вами все женщины кажутся дурнушками. (Шарлотте, тихо.) После вас ни на кого не хочется смотреть. (Громко.) Мне надо отдать кое-какие распоряжения, через четверть часа я к вам вернусь (С. 216–217).
Правда, или голос истины, – вот и еще одна химера, которую Мольер разоблачает устами Дон Жуана. Лицемерие исходит не столько от Дон Жуана, потому что он в достаточной мере искренен в своем желании овладеть всеми красивыми женщинами, сколько является следствием ханжеской морали. Дон Жуан пародирует стиль благочестивых проповедей мнимых святош, которых Мольер неутомимо разоблачает в своих комедиях.
В финале Второго действия Дон Жуан бежит от 12 всадников, которые ищут его, чтобы отомстить за покинутую Эльвиру. И опять Дон Жуан вынужден бежать, так и не добившись никаких любовных побед. Мольер рисует вечно бегущего и спасающегося от жизненных неприятностей Дон Жуана. В таких условиях по большому счету ему не до любви.
В третьем действии вообще нет женщин. Переодетый в крестьянина Дон Жуан (в то время как его слуга Сганарель одет в доктора, о мнимом искусстве которых скептически рассуждает как Дон Жуан, так и Сганарель) спасает в лесу от разбойников с помощью своей шпаги Дон Карлоса, брата Эльвиры. Странно, что крестьянская одежда Дон Жуана нисколько не ввела Дон Карлоса в заблуждение: он беседует после своего спасения с Дон Жуаном как с дворянином. Здесь же Дон Жуан, увидев просящего милостыню благочестивого нищего, предлагает ему побогохульствовать, за что Дон Жуан обещает нищему целое состояние – луидор вместо жалких грошей.
В Четвертом действии апартаменты Дон Жуана, в то время как он собирается ужинать, осаждают посетители: приходит сначала поставщик его стола Диманш, которому Дон Жуан задолжал и которого он умасливает хитрой лестью, затем к нему приходит его отец Дон Луис, чтобы прочитать отцовское назидание, наконец, приходит Эльвира, вознамерившаяся обратить Дон Жуана, пока не поздно, на путь добродетели, перед тем как она окончательно пострижется в монахини. Впервые в Дон Жуане просыпается некое подобие любви, когда, по его словам, «в этом необычном ее виде я нашел особую прелесть: небрежность в уборе, томный взгляд, слезы – все это пробудило во мне остатки прежнего огня» (С. 239).
Дон Жуан в связи с этим даже приглашает Эльвиру остаться, чтобы слуги в столь позднее время «устроили ее со всему удобствами» (С. 239). Вот, пожалуй, и все любовные чувства, которые испытывает Дон Жуан в комедии.
Наконец, в Пятом действии Дон Жуан ради разнообразия решил попробовать быть лицемером, выдавая себя за раскаявшегося грешника, но продолжать грешить как ни в чем не бывало, подобно другим лицемерам и святошам, повязанным друг с другом узами общественного лицемерия. Он вводит в заблуждение своим мнимым раскаянием своего отца Дона Луиса, а затем объясняет Сганарелю, как ловко он обманул старого дурака отца. Монолог Дона Жуана о лицемерии – верх таланта Мольера-драматурга и публициста. Мольеру явно важнее обличить сам порок лицемерия, ненавистный писателю, чем с помощью монолога осветить образ Дон Жуана:
Дон Жуан. Нынче этого уже не стыдятся: лицемерие – модный порок, а все модные пороки сходят за добродетели. Роль человека добрых правил – лучшая из всех ролей, какие только можно сыграть. В наше время лицемерие имеет громадные преимущества. Благодаря этому искусству обман всегда в почете: даже если его раскроют, все равно никто не посмеет сказать против него ни единого слова. Все другие человеческие пороки подлежат критике, каждый волен открыто нападать на них, но лицемерие – это порок, пользующийся особыми льготами, оно собственной рукой всем затыкает рот и преспокойно пользуется полнейшей безнаказанностью. Притворство сплачивает воедино тех, кто связан круговой порукой лицемерия. Заденешь одного – на тебя обрушатся все, а те, что поступают заведомо честно и в чьей искренности не приходится сомневаться, остаются в дураках: по своему простодушию они попадаются на удочку к этим кривлякам и помогают им обделывать дела. Ты не представляешь себе, сколько я знаю таких людей, которые подобными хитростями ловко загладили грехи своей молодости, укрылись за плащом религии, как за щитом, и, облачившись в этот почтенный наряд, добились права быть самыми дурными людьми на свете. (…) Я стану судьей чужих поступков, обо всех буду плохо отзываться, а хорошего мнения буду только о самом себе. Если кто хоть чуть-чуть меня заденет, я уже вовек этого не прощу и затаю в душе неутолимую ненависть. Я возьму на себя роль блюстителя небесных законов и под этим благовидным предлогом буду теснить своих врагов, обвиню их в безбожии и сумею натравить на них усердствующих простаков, а те, не разобрав, в чем дело, будут их поносить перед всем светом, осыплют их оскорблениями и, опираясь на свою тайную власть, открыто вынесут им приговор. Вот так и нужно пользоваться людскими слабостями и так-то умный человек приспосабливается к порокам своего времени (С. 244).