—  Не будет этой следующей порки, не будет! — загорячился Сенька. — Если ненароком мы и не разузнаем секрет, то все равно мы больше на конюшню не пойдем!

—  А куда ты денешься?

—  Куда? А куда и люди. Сбежим куда-либо, в степь или в Сибирь. Бегали же другие от него, ты же сам говорил мне об этом когда-то.

—  Говорил. Но кто бежал-то? Молодые ребята, одинокие, у которых все с собой. А как побежим мы с тобой? На кого бросим мать, детишек? Ну ты еще, скажем, и мог бы убежать с этой каторги, если бы чуток старше был. А как же я могу? Нет, брат Сеня, я прикован тут накрепко, меня освободит только могила одна: воли я, видать, так и не дождусь, хотя о ней псе время разговоры идут, — вздохнул Данила Петрович.

«Да вон оно что... Мамка, братишки с сестренками... Я вгорячах было и забыл про них, а тятько-то всегда, вишь, думает о них. Конечно, если мы с тятькой убежим, им каюк, пропадать им без нас... Нет, тут нам остается только одно: вызнать этот чертов секрет у немца! И я его вызнаю, не будь я Сенька Грачев!» — клянется Сенька в который уж раз.

—  Что ж вы сегодня поздно так? — спрашивает у них мать, когда они домой пришли. — Аль на работе случилось что?

—  На работе ничего не случилося, а задержались мы потому, что нас опять генерал вызвал к себе, — ответил жене Данила Петрович.

—  Зачем? — испугалась мать. — Неужто опять туда хочет послать?

—  Пока еще нет, но грозится послать в обязательном порядке, если мы не выполним приказа, не научимся рубин золотой сами варить.

—  О господи! Спаси и помилуй нас, — закрестилась мать. — И когда же кончатся мучения ваши? Когда же вы научитесь варить-то его?

—  Научимся, дай срок, — ответил Сенька матери за отца и за себя.

Пошел в ход мальцевский золотой рубин, пошел, и как еще пошел-то!

Заказы на изделия из него сыпались со всех концов матушки-Руси, со всех городов и весей. Из Москвы, Киева, Харькова, Ростова-на-Дону, Ростова Великого, Одессы,

Нижнего Новгорода, даже из самого Санкт-Петербурга были заказы, даже из далекого Соловецкого монастыря. Управляющий еле успевал подписывать соглашения на поставки изделий из золотого рубина; упаковщики работали день и ночь, готовя ящики с дорогим стеклом к отправке. А в кассу его превосходительства текли денежные чеки, переводы, векселя от заказчиков. И, как и предполагалось, главными заказчиками были купцы-оптовики, торгующие церковной утварью — подсвечниками, люстрами, лампадками, чашами для святых даров, крестами, запрестольными образами и прочим, что требовалось для нужд церкви, для пышного украшения церковной службы.

Особенно большой спрос был на лампадки и люстры из золотого рубина, нежно-розового и ярко­красного, цвета голубиной крови. Они сверкали как настоящие драгоценные рубины, цены которым нет.

Были заказы и на сервизы для стола из золотого рубина — от вельмож и купцов-толстосумов, от владельцев ресторанов и трактиров первого класса. Но таких заказов было немного, да они для Мальцева были и не в счет. Для него сейчас главным было успеть выполнить к пасхе заказы церквей.

Мальцев похохатывал, потирал от удовольствия руки и говорил своим приближенным:

—  А правда, господа, я не дал промашки, что привез этого Жульца сюда, а?

—  Ваше превосходительство всегда поступает так, как нужно, — отвечали ему они.

—  Ну-ну-ну, это уж вы льстите, господа, бывает и на старуху проруха, ошибаюсь и я. Но на сей раз я, кажется, мудро поступил, законтрактовав этого немца, qh не в убыток пришелся нам.

Генерал на радостях снова обласкал Шульца, приказал сшить ему в подарок к празднику новый сюртук, пальто и брюки, сшить из первосортного материала, а вдобавок к тому выдать ему из мануфактурного магазина шляпу-котелок по размеру его башки и новые модные туфли по ноге. И теперь Шульц еще больше заважничал, его прямо-таки распирало от гордости, он еще больше стал похож на индюка.

—  Вот счастье-то этому дураку, — говорил в сердцах Сенька отцу. — Ничего почти не делает, а ему всё дают и дают — и деньгами, и одёжею.

—  Ну это ты зря его так костишь, — осаживал сына Данила Петрович. — И совсем он не дурак, а совсем напротив, мужик себе на уме. А награждает его генерал недаром: он ему доход своим рубином вон какой приносит, а будет приносить еще больше. Слыхал я, что скоро ему прикажут варить золотой рубин не в одном и даже не в двух горшках, а в четырех, а может, даже и пяти.

—  Тогда это что ж получится? И нам работы прибавится? — испугался Сенька.

—  Выходит, так, — вздыхает Данила Петрович.

И верно: Шульц получил приказ варить золотой рубин в четырех горшках, чтобы фабрика смогла выполнить все заказы. Шульцу это не ахти как понравилось, а что поделаешь, возразить и он не смог: не было к тому у него никаких оснований, в контракте ведь не оговорено, в скольких горшках и какое количество в день он должен варить рубина. Да если бы и оговорено было, то опять-таки как можно возражать, когда генерал так добр к тебе? И Шульцу — хочешь не хочешь, а пришлось подчиниться новому распоряжению. Да к тому же оно хотя и трудновато, зато прибыльно: теперь уже лишек он кладет себе в карман не от одного горшка, а с целых четырех, шутка ли! А Даниле Петровичу и Сеньке тем более нельзя было и заикнуться, что невмоготу им стало: ведь они крепостные генерала, он что хочет, то с ними и делает; захочет — и другому барину продаст их, как скотину какую. Нет, уж лучше помалкивай, набери в рот воды и молчи, как говорят старики. Трудно не трудно, а делай, что велят.

Даниле Петровичу и Сеньке долго бы пришлось надрываться на работе, если бы у Шульца не произошло аварии, если бы он сразу, в одну варку, не запорол двух своих горшков.

Как это получилось у него? Ведь он же хороший, опытный стекловар, про него как стекловара не мог ничего плохого сказать даже Степан Иванович Понизов, который Шульца терпеть не мог за его фуфырство и важничание.

А очень даже просто.

И Данила Петрович, и Степан Иванович по своему опыту хорошо знают, что как бы ты ни был сведущ в своем деле, а вот бывает иной раз незадача, и все тут! У них такое случалось иногда с желто­канареечным — капризное в варке стекло! А вот у немца такое приключилось с его золотым рубином. Ну, желто-канареечное — штука недорогая; испортишь один горшок — беда не ахти какая большая. Не получился канареечный — будет обыкновенный желтый. Мальцеву убытка нет большого: красителем желто-канареечного является хлористое серебро, а не золото, как у шульцевского рубина. И все же и тогда для стекловара неприятность. А тут золото, на сто рублей кладется его в стопудовый горшок, если только этот Шульц не врет.

И что обидней всего: не только рубина никакого не получилось в двух горшках, а вообще даже мало-мальски на что-нибудь годного стекла. Вышло что-то грязно-желтое, мутно-серое. Такое стекло годно разве только на такие штофы, которые художница Бем тушью расписывала, да на пивные бутылки. Но штофы с чертями давно уже не вырабатывают, а пивные бутылки в Дятькове не делают.

Ох и запрыгал же Шульц, когда увидел, что у него получается в двух горшках, ох и взбеленился же он! И, конечно, начал виноватых искать, а сам он, дескать, тут ни при чем. И в первую голову набросился на Данилу Петровича с Сенькою, на помощников своих.

—  А, твой портиль мой шихта золотой рубин в цвай горшок, твой сыпайт туда разный дрек, мой будет говорить с герр генераль! — заорал он на них.

Данила Петрович сначала было испугался: в самом деле, чего доброго, нажалуется немчура генералу, а ты доказывай, что ты не гусь. Но потом рассердился и сам:

—  Да ты что, Гендрик Иванович? Очумел или не выспался? Ведь мы же к твоим горшкам и не подходили. Ты в последние дни сам около них все время крутишься, а когда шихту в составной смешивали, то опять-таки ты сам наблюдал за всем, — говорит он Шульцу в сердцах.