Значительных успехов достигло пчеловодство. Появившись сначала в Бийском и Кузнецком округах, оно распространилось по всем лесным районам Сибири. Только в Томской губернии за 1860–1891 гг. количество ульев увеличилось с 348 тыс. до 533 тыс. С каждого из них за сезон в среднем получали 12,5 фунтов меда и 0,9 фунтов воска. Условия содержания пчел были примитивные: в колодах (ульях), выдолбленных из пней. Рамочные ульи, зимняя подкормка и искусственная вощина появились только в 1890-е гг. Успешно развивались крестьянские промыслы, прежде всего извоз, обработка древесины и животного сырья. Широкое распространение получили промыслы кустарно-ремесленной группы: кожевенный, пимокатный, овчинно-шубный, кирпичный, обозный, бондарный, сапожный и др. Подсобное значение для крестьянского хозяйства имели охота, рыболовство, сбор ягод и грибов, кедровый промысел. Яркой иллюстрацией зависимости человека традиционного общества от природы служит фрагмент из воспоминаний Г. М. Карнаухова о жизни крестьян таежной зоны. «Не боясь преувеличения можно сказать, – замечает он, – что вся многовековая история материальной культуры в Сибири – есть песня дерева и музыка топора… Если мужик не умеет сделать топорища или загородить прясло в поскотине или на огороде, если он не умеет сделать бабе валёк для расколотки белья, такой мужик – не мужик. Такой мужичонка хуже бабы!»

В пореформенный период усиливается специализация отдельных районов. Сапожный промысел утвердился в Западной Сибири в Ялуторовском, Ишимском, Курганском округах, в Томской губернии – в Барнаульском и Бийском округах, в Восточной Сибири – в крупных селах вдоль Сибирского тракта. Овчинно-шубное производство сосредоточилось в Шатровской волости Ялуторовского округа и Барнауле с его округой. Близость к Ирбитской ярмарке способствовала развитию деревообрабатывающих промыслов в Тобольском, Туринском и Тарском округах. Здесь сложилось разделение труда: существовало рогожно-мочальное, дегтярное, экипажное, мебельно-столярное, бондарное, смолокуренное, корзиночное, метелочное производства. Ежегодный доход от продажи рогожно-мочальных изделий составлял около 1 млн руб., а занимались этим промыслом 350 тыс. крестьян.

(Шиловский М. В. Крестьянская колонизация и развитие земледельческих районов Сибири. URL: http://www.sibheritage.nsc.ru)

Государственная власть и земледельческое освоение Сибири

Государственная власть и мирские организации сибирских землепашцев тесно взаимодействовали в процессе сельскохозяйственной колонизации огромного края – в создании и расширении земледельческих поселений, в освоении все новых пахотных участков, сенокосных и иных угодий. Хотя сначала Сибирь интересовала Москву в первую очередь как безбрежный резервуар ценнейшего экспортного товара – пушнины, центральному правительству было совершенно ясно, что для извлечения этого товара абсолютно необходимо другое древнее мерило всех ценностей – хлеб. Важнейшей заботой как московских приказов, так и сибирских воевод в XVII в. было снабжение продовольствием сибирских служилых и некоторых других категорий местного населения. Понятно, что сначала хлеб и соль доставлялись из Европейской России, но с первых же лет освоения Сибири власть выражала энергичное желание создать местные источники снабжения продовольствием. И правительственная политика во многом (хотя и далеко не во всем) совпадала здесь со стихийными тенденциями вольной крестьянской колонизации. Именно в этом совпадении одна из самых важных причин успеха всего дела: с каждым десятилетием роль сибирского хлеба в продовольственном балансе региона возрастала, и уже к 1680-м гг. отпала необходимость ввозить хлеб из Европейской России. В «наказах» отправлявшимся в Сибирь воеводам на видном месте значились меры по развитию земледелия. Уже в 1596 г. тобольским воеводам Федору Ивановичу Шереметеву и Остафию Михайловичу Пушкину приказывалось «служилых людей в пашню вваживать, чтобы себе пашню пахали и впред бы с Руси хлебных запасов посылати меньше прежнего, и велети пашенных и посадцких людей призывать из Перми, с Вятки, с Солей Вычеготцких на льготу Охочих людей». Подобные требования повторялись и в других воеводских наказах, где детализировались обязанности администрации по стимулированию земледелия – отвод удобных участков для крестьянской пашни, дворов, огородов, угодий, поощрение новых земледельцев (крестьян, служилых, посадских) налоговыми льготами и т. д.

Воля и неволя причудливо перемешивались в ходе земледельческого освоения Сибири, но воли на далекой окраине оказалось все же гораздо больше, чем в Европейской России, что и определило масштабы миграционных потоков. Присылаемые из Москвы сибирские воеводы, устанавливая условия землепользования для крестьян, исходили как из указаний давать новым поселенцам льготу (право не платить налоги с нового хозяйства первые 3–5 лет), так и из старых феодальных традиций Московского государства. Предполагалось, что когда минуют льготные годы, силами крестьянского двора на каждую десятину сибирской земли, возделываемой для себя, будет обрабатываться одна десятина «государевой пашни» (иногда в сибиреведческой литературе это называли «государственной барщиной», однако в сибирских условиях реальной свободы перемещения крестьян этим отношениям было весьма далеко до московского крепостничества). В жизни указанный норматив сразу же оказался нереальным. Москва советовала воеводам налагать на один крестьянский двор повинность по обработке одной десятины «государевой пашни», но признавала за ними право действовать «смотря по тамошнему делу». Проверки начала 1620-х гг. показали, что у крестьян на одну десятину «государевой пашни» приходится по четыре – шесть собственной запашки. Именно этот фактический показатель умелый тобольский администратор князь Ю. Я. Сулешев (1623–1625) и положил в основу своей удачной реформы сибирских повинностей и финансов. С земледельцев других категорий (служилых, посадских, оброчных крестьян) государство в Сибири взимало натуральный оброк в близких к этому нормативу размерах: «пятый сноп» (20 % собранного урожая). Такой уровень налогового бремени был характерен тогда и для Русского Севера, и для оброчных земель Центральной России. Сами земледельцы, по-видимому, считали его довольно справедливым, и весьма нередкие их конфликты с воеводской администрацией обычно возникали не из-за «государевой пашни» и «пятого снопа», а из-за многочисленных иных поборов и повинностей. Многие их виды шли из глубокой старины, даже из времени «Русской Правды» (XI–XIII вв.); например, строительные повинности по возведению и ремонту мостов, позднее также – городских укреплений и т. д. Но было здесь и немало новаций, а также воеводского произвола, против которого активно выступали мирские (земские) организации сибиряков. Нередко они добивались успеха.

Действительно, в Сибири было очень нелегко установить крепостнические начала, конституированные в Европейской России Соборным уложением 1649 г. В обстановке пионерного освоения огромного края рабочих рук остро не хватало и на пашне, и в войске, и в ремесленных мастерских, и на промыслах. Несмотря на все общерусские законы, сибиряки на деле имели значительную свободу передвижения, миграций. Относительно слабый аппарат государственного насилия вынужден был считаться с мирскими организациями и даже сотрудничать с ними при выполнении своих функций. К тому же далеко не все московские распоряжения устраивали сибирских воевод.

Поэтому, например, Москве не удалось осуществить в Сибири строго предписываемый в каждом воеводском наказе принцип такого контроля за миграционными потоками, текущими за Урал, который позволял бы отстаивать интересы феодальных душевладельцев и государственной казны в Европейской России. Воеводам приказывалось следить, чтобы среди переселенцев в Сибирь не было беглых крестьян, а из государственных деревень разрешалось принимать и поселять не дворохозяев-налогоплателыциков, а только лиц, для казны несамостоятельных: «от отца сына, от брата брата и от дядь племянников». Но действительность сразу же оказалась весьма далекой от этих предписаний. Не без основания считая, что ловить на широких сибирских просторах крестьян, бежавших из Европейской России, будет очень трудно и хлопотно, Москва уже в средине XVII в. пытается перегородить заставами основные дороги через Урал на восток. Особенно участились предписания о таких заставах с 1670-х гг., в связи с восстанием С. Разина. Но на деле оказалось, что заставы легко обходятся многочисленными окольными путями. «Незаконных» переселенцев пытались ловить и в самой Сибири, особенно интенсивно опять же в 1670-х гг. До этого «сыски» беглых за Уралом предпринимались, как правило, лишь по индивидуальным жалобам душевладельцев и в весьма ограниченных размерах. Но и более широкие «сыски» 1670-х – 1725 гг. давали крайне скромный результат, лишь иногда более влиятельным вотчинникам вроде Строгановых удавалось побудить сибирские власти к более энергичным «розыскным мероприятиям». Так, в 1701 г. Строгановы вернули из Западной Сибири около 600 своих беглых крестьян, а в 1725 г. – даже около 1500. Сами сибирские воеводы не были заинтересованы возвращать за Урал своих крестьян, посадских, служилых из числа беглых, поэтому зачастую даже обнаруженные незаконные переселенцы под разными предлогами оставались в Сибири или опять бежали с дороги. А в Восточной Сибири подобные «сыски» вообще не производились. Такая реальная свобода передвижения землепашцев накладывала свой отпечаток и на характер колонизации Сибири, и на складывающиеся здесь поземельные отношения. Сибирские земли за небольшим исключением церковных владений, принадлежали не частным феодалам-вотчинникам, а непосредственно государству. Да и на церковных землях отчетливо ощущалась реальная свобода передвижения пахаря: в Сибири он мог вполне законно (не говоря уже о побеге) уйти со своего надела, оставив вместо себя другого «охочего человека», что в условиях все увеличивавшегося потока переселенцев из-за Урала проблемы не составляло. Поэтому, например, Тобольский архиерейский дом в своих быстро богатеющих Ницынских вотчинах широко применяет практику значительных денежных и хлебных займов своим «новоприходцам», стремясь удержать их экономической выгодой, а не феодальным насилием. Крестьяне сохраняли при этом свой социальный статус и не становились холопами. Поэтому Далматовский и другие зауральские монастыри становились для «законных» и «незаконных» переселенцев своеобразной базой, где они, экономически окрепнув за несколько лет, могли планировать дальнейшее перемещение на восток. Подобная «ползучая миграция» внутри самой Сибири была весьма распространенным явлением.